(Говорит, как с ребенком… Решил, что я без него тут совсем поглупела!)

– “Танцует тот, кто не танцует, ножом по рюмочке стучит…”

– Лера, мы должны с тобой оговорить танец. Какой комфортней тебе?

(“Лера” – как сухой лист. Растер – и дымок… И что мне ему теперь – “Славик? Вячеслав”?)

Мобильный. И хорошо!

– Извини, у меня тут другой телефон… Подождешь или перезвонишь? Лучше перезвони! Только обязательно!

Что я сделала? Я прервала разговор. Международный! Разве это был разговор?

– Да, Ксеник! Я слушаю.

– Мам, ты получила? Я тебе скинула. Ну про машинку! Ну?

– А, да! Машинка в порядке. В отличие от меня… Шутка! Мне тут папа сейчас звонил.

– Ну?

– А что – нам с ним так уж и обязательно танцевать?

– Ну ты вообще! Ты меня реально убиваешь! Ты видела свадьбу без танца родителей? Филипп специально…

– С вай-фаем, я в теме… Только не нервничай… в такой день!

– А знаешь, какой день сегодня у папы?

– Рабочий?

– Его Джеки через месяц родит. А в Америке в последний день восьмого месяца – ну, типа в последний – приходят гости с подарками для ребеночка.

– Будущего? Но это очень плохая примета!

(Его Джеки родит. И он никогда не состарится…)

– Мамочка, там всё в шоколаде, дети рождаются, подарки приносятся с чеками, не пригодился – сдаешь в магазин… Между прочим, папа согласился танцевать – без вопросов, хотя у него сегодня забот, как ты понимаешь, выше крыши! Стих выучила? Смотри! Приеду – проверю!

Мы с ним в жизни танцевали от силы три раза. Он терпеть этого не мог! И как это будет технически? А что, если я упаду? Родители танцевали до упаду?! Она уже сказала “чмоки-чмоки”? А я – все это сказала или только подумала? Гудки. Так бывает только в моменты крайнего волнения, когда выпадают секунды, может быть, и минуты даже… Опять тетрадка в руках. А куда я дела мобильный? Опёнкина, ведь не похороны же, а свадьба! А в тетрадке, да, сочинение Воротниковой. Я же его и хотела – “Любовь и смерть в произведениях Андрея Платонова”.

“Эпилог, похожий на пролог. Кончается 1908 год. Мальчик девяти лет, по имени Андрей Климентов, ходит в церковно-приходскую школу. А тем временем в Ясной Поляне завершает жизненный путь великий писатель Лев Толстой. Одна из гостей читает сидящим в просторной зале стихи Тютчева. Читает она и “Последнюю любовь”. Звучат великие строки: “О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…”. Но граф этот стих встречает осуждающе, он говорит: “Самое низменное чувство в нем представляется как возвышенное”. Конечно, графиня Софья Андреевна не в силах на это смолчать. И она говорит, озвучивая свою боль: “Вот, я это знала всегда, что он любви не понимает и никогда никого не любил!”. Нет, все-таки когда-то любил (а иначе разве бы взял ее в прототипы Наташи Ростовой вместе с ее сестрой, Таней Берс?!), но в дальнейшем выхолостил свою любовь так же, как люди поступили с подвижным и радостным Холстомером! Те ошибочные выводы, к которым на склоне лет пришел восьмидесятилетний Толстой, к сожалению, воплотил в своем творчестве и Андрей Платонов. Довольно-таки часто его герои избегают любить женщин ради любви к будущему всего человечества. И оно, это будущее, поэтому все не наступает и не наступает…”

Римкины родители были к тому времени уже несколько лет в разводе. На собрания ходили строго по очереди. И только по тому, с чем и как они подходили (мама: хотя я вкладываю в нее, кажется, больше, чем могу!.. папа: хотя я уже оплачиваю Римме одного педагога…), чувствовалось, с какой энергией каждый перетягивает ее на свою сторону. А девчонка горячая, справедливая, в их доводах вконец заблудившаяся, сначала ела как не в себя, потом спохватилась, есть прекратила вовсе, стала падать в голодные обмороки. Тулилась то к матери, то к отцу. В конце концов переехала к бабушке. Поступать в институт не стала, решив так наказать родителей, “столько в нее вложивших”. Бабушку обожала. А старушку гнул в кочергу жесточайший радикулит. И Римма сделалась массажисткой – теперь процветающей. Родила “для себя”, вышла замуж за хорошего парня, русского из Ташкента, электрика, опять родила. Где-то под Серпуховом купили дом, завели козу, подумывают о лошадке – дети просят лошадку. На хозяйстве главным образом муж, Римма мотается по клиентам. С год назад заезжала – просто кустодиевская красавица. А толстуха невероятная, оттого что нарушила себе обмен еще в школе…

– Валерия Игоревна, а, Валерия Игоревна. Вы почему мне пару тогда поставили – за “Мой внутренний мир”?

– Так если ты, моя милая, только к девятому классу выписалась. А в шестом – очепятка на очепятке.

Пухлыми ручками всплеснула:

– О-о-о! А я до чего убивалась, что вам мой внутренний мир не понравился. Вот поверите? Кошку во дворе поймала, притиснула – думаю, пусть царапает. Лучше это терпеть, чем такое непонимание! Я душу Валерии Игоревне открыла, а она в нее двойкой! – И хохочет. – А помните, какая я в школу тогда пришла – вся в зеленке. И вы еще сказали: в роли джунглей Римма Воротникова, теперь нам и декораций не надо! Неужели не помните? Мы тогда “Маугли” ставили. Я хотела опять обидеться, а потом передумала. Я дико стремилась в этом спектакле играть.

А какое же это ее шестиклассное сочинение было чудесное: “Внутренний мир – это то, что я чувствую: любовь к живому, и не слишком много делать плохого. И чтобы я слышала себя внутри”.

И чтобы я слышала себя внутри… Шестиклассные – они бывают даже мудрей себя старшеклассных.

И вот: я танцую с планшетником и вижу Вячека, но мы не смотрим в глаза друг другу, скайп ведь устроен так, что смотришь немного поверх… И эта невстреча глаз, а все-таки встреча лиц, их выражений, реакций, оценок – спустя столько лет – нет, есть в этом что-то безумное! Нет – есть, снова антонимы! Ну и что? Я всегда все за ним повторяю. Я слишком рано его увидела – в неполных семнадцать… И всё – импритинг! – запечатление произошло.

Ну вот что за глупости ты себе сейчас говоришь? Бери с собой трубку и быстро под душ. Обе трубки. Время пошло.

Тепло, холодно, горячо. Горячо – это то, что тебе сейчас надо.

Есть один замечательный психологический практикум – иногда помогает. Только надо, конечно, писать… Ну ничего, попробуем вслух. Первый шаг: оглядеться, быстро выбрать предмет. Но что же здесь выбрать? Наверно, стиралку. Итак, я – машина для стирки белья. Вслух, Лера, вслух, перекрикивая воду:

– Я белая! У меня есть дверца, она же иллюминатор! Но море – внутри меня! Штормящее, пенное. Сначала грязное, а потом чище и чище… Когда-то оно порождало жизнь. В нем перепутывалось мужское и женское, лифчики, трусики и трусы… Это был вихрь такой головокружительной силы… И когда в нем вдруг оказались пеленки и ползунки, я нисколько не удивилась!

Теперь надо придумать правильные вопросы. Конечно, лучше, когда вопросы задает кто-то другой. Ну ничего. Попробуем сами. Вслух, Опёнкина, и погромче:

– А скажи мне, машинка, что тебя радует в жизни больше всего…

Опять телефон. Я не могу говорить под душем. Но я должна… Но я не хочу. Надо выключить воду…

– Але! Да… Але! Я не слышу. Вячек, я, правда, тебя не слышу. Но если ты меня слышишь, пожалуйста. Мне нужно закончить одно упражнение. Оно мне помогает, когда хреново… А мне сейчас довольно-таки хреново… Ты меня слышишь? Але!

Гудки. А если это Шамиль? Или Филипп? Ну уж Филипп сейчас точно не позвонит… До чего же хреново! Я машинка, я белая, во мне живет море. Больше всего я люблю стирать тюль…

Позвонил. Благодарю тебя, Господи.

– Але! Ты слышишь?

– Я слышу. Я и раньше тебя слышал. Ты же сказала сначала, что всё ничего…

(Голос теперь человеческий.)

– Вячек, но понимаешь… я же всего тебе не могу рассказать… А ты просто мне помоги. Вопросами! Я – стиральная машина. Я стою в ванной.

– А! Это то ли по Эрику Берну… То ли у кого-то из его эпигонов. Транзактный анализ…

– Спрашивай меня, пожалуйста. Я – машинка “Атлант”. Ты должен ее… меня помнить.