А эта безумная нежность несмотря ни на что к Ариадне, к ее перманенту, к вывязанным крючком воротничкам и панамам, к холеным маленьким ручкам (по хозяйству ей помогала толстая девушка Рая, за садом смотрел садовник) – несмотря даже на случайно подслушанный в первый день разговор. Лера рвала малину в нескольких метрах от окна, которое вдруг распахнулось. И Ариадна со вздохом сказала:

– Я-то считала, раз поздний ребенок, будет хотя бы благоразумным!

На что Георгий Георгиевич – чуть слышно, из глубины:

– Хм-хм… И благонравным?

– Мой дед был священник! И если бы не твоя дражайшая советская власть!..

– Да, Ридочка, его бы не расстреляли…

– Я говорю о другом! Славик вырос бы в иной атмосфере, иным человеком… Как он мог привезти ее к нам? Как он мог!

– Говори, пожалуйста, тише.

– В мой дом. Гера, в твой дом!

– Лично я это воспринимаю как акт доверия.

– А Коля и Валя при живом отце пусть сделаются сиротами?

– Каждый молодой человек имеет право “налево”. Девушка ладная, девушка симпатичная.

– Скажи еще: благонравная! Я не должна была их принимать… Мы не должны!

– А знаешь ли, что такое моногамия у лебедей? Создание пары на несколько лет. А мы говорим, лебединая верность. И ставим в пример человеку!

– От слова “моногамия” уйду вперед ногами я… Что ты так смотришь? Это Славик – на первом курсе.

– В конечном счете выбор между полигамией и моногамией у гоменид – это вопрос обеспечения самцом потомства.

– О, ты в своем репертуаре! А я не хочу, чтобы мои внуки да при живом отце!.. Но, знаешь, что я скажу тебе, Гера? У этой девицы брошенность написана на лице. Хорошенькая, да, но жалкая! Всем подряд улыбается, как дельфин.

– Говори, пожалуйста, тише.

– Всем подряд, даже Рае! Нет и нет, она среди нас не жилец.

А малина во рту так и таяла, а слезы стояли-стояли в глазах да как полились. Но чувство, что от тебя уже ничего не зависит, что слезы вливаются в тот же небесный поток – или в реку Коцит? неважно! не тебе выбирать! – все равно было слаще распаренной на солнце малины. И да, в этом смысле в больничке происходило похожее: не тебе было знать и решать. А только угадывать, и бросаться, и радостно делать.

Даже Митрич, напомнивший о себе в Комарове, как только Вячек открыл чемодан: неистребимым котовым духом оказались пропитаны две футболки, сорочка, трусы, а главное – чемоданная шелковая подкладка – даже Митрич, казалось, излил свою мстительную струю в ту же самую реку страсти, нежности и любви – реку жизни.

Нет, что-то все-таки здесь не так…

Запуталась ты, Опёнкина, недоспала и запуталась. Где Комарово, а где больничка! Где река жизни, а где – вдруг подхвативший тебя поток “да будет не моя, но Твоя воля”? Не было этих слов в больничке, а Чья-то воля была. И исполнить ее можно было только лишь деланием. И оно же оказывалось наградой.

А что Комарово? А вот что: приготовительный класс – как сейчас у Ксеньки с Филиппом. Как у любого, кто входит в жизнь. Потому и слово одно и то же – любовь, а не четыре, как у некоторых язычников, или, кажется, даже пять: эрос, филия, сторге, агапе… забыла… Но если сказать: дорогие Ксенечка и Филипп, вы уж на первой ступени, пожалуйста, не останавливайтесь, а расширяйте круг тех, кого любите, а любовь – ведь это служение, – получится назидательно, даже самонадеянно, словно не у Вячека были в роду священники, а у нее.

Кстати, у Риммы Воротниковой из последнего выпуска была в сочинении эта мысль. Спорная, но не по-детски глубокая: без памяти об эросе скудеет и выхолащивается агапе. Надо найти ее сочинение. Кстати, там в самом начале было забавное: “Земной и мимолетной любви, какую мы находим в рассказах Бунина, в произведениях Андрея Платонова нет. Но это на первый взгляд обнадеживающее обстоятельство оборачивается для героев, даже малых детей, большой бедой”. И если получится это как-то превратить в пожелание: чтобы всего побольше – и любви, и малых детей!..

Телефон. Боже мой! Городской. Ну да, на городской из-за границы дешевле. Я ничего не боюсь. У меня уверенный голос. Уверенный и певучий.

– Але! Я вас слушаю.

– Валера, не спишь уже, да? Валера, але. Валера?

– Ты?

– Ну?

– Шамилик, а почему так рано?

– Хочу знать, что надо. Цветы надо? На выкуп, что надо – конфеты, вино?

– Нет, дети сказали, они всё сами…

– Так, слушай давай. На часах семь тридцать четыре. Я у тебя буду в восемь тридцать, в восемь сорок…

– Шамиленький. Не сейчас, не сегодня! Пожалуйста!

– Валера, проснись! У тебя когда дочь замуж выходит? Я у двери поставлю – и уеду! Всё.

Бросил трубку. Поставит он у двери, как же. У него ключ – он войдет. А тут – Вячек… А тут Шамиль, которому и в раю “лучше Валерик, чем сорок гурий”.

Столько лет ждать звонка – и не поговорить?

Успокоиться и найти сочинение Воротниковой. Это не так уж и сложно. Только забраться на стул. Всё – по папкам. Все папки подписаны. Если бы не цейтнот! А вот, кстати, тетрадка, ах, как кстати, с Ксенькиными детскими словечками и выражениями:

“1 год и 4 мес.

– Скажи “мороженое”.

– Нетю!

…1 год и 11 мес.

– Моя копатка! (лопатка).

…3 года и 9 мес. Вбежала, смотрит, как бабушка говорит по телефону.

Бабушка не без досады:

– Синька, что?

Царственно:

– Ничто!

…5 лет и 8 месяцев.

Кс.: – А динозавры в раю бывают?

Вяч.: – Хороший вопрос!.. Конечно! Должны “бывать”! В смысле “быть”.

Кс. (скептично): – А в рай – непременно?

…7 лет и 1 месяц. Идет с отцом в школу после болезни.

Вяч.: – Скажешь, Светлана Геннадьевна, я очень рада вас видеть.

Кс.: – Пап, но это же будет неправда!”

Найти бы хоть что-то под свадьбу, хоть на живую нитку, а приметать.

“12 лет, 2 мес., 2 дня.

Вячек сегодня сказал: когда К. подбегает и у нее из глаз выплескивается радость (так и сказал: словно из родника), я только в эту минуту знаю, ч т о есть радость, радость как доплатоновский эйдос, который я почти могу осязать”.

Это когда они только-только приехали из Торжка.

Опять эсэмэска! Не буду слезать со стула. Или буду? Господи, и телефон – городской.

Без одышки! Легко, весело. Осязать, радость, эйдос…

– Да! Да-да!.. Але? Але! Вас не слышно.

Это – он… Но, наверное, он не поверит.

– Я вас в самом деле не слышу! Перезвоните, пожалуйста.

За эти годы он прилетал в Москву дважды – и дважды звонил. И Лера вот так же алекала, а потом говорила: нет, вас не слышно. А он говорил: дуреха! Без обиды, без горечи – сострадая человеческой глупости как таковой. Но только это не глупость была, а ее незамысловатость, односложность… элементарность простого числа, не ведающего о том, что такое деление. Черно-белость и, да, видимо, все-таки глупость. И что же будет теперь, если он больше не позвонит?

Так, а что у нас на мобильном?

“Мамсик, машинка строчит? Есть креатив насчет ленты букета невесты”.

Утречко летело к черту… О господи, опять городской.

– Але, да? Да-да!

– Ты меня слышишь?

– Слышу, да.

– Ну привет.

(Какой у него напряженный голос. И у меня. Я даже не понимаю, как его называть.)

– Как дела? Ты чем-то расстроена?

– Да нет. Всё ничего.

– Только в русском возможны две фразы с двумя антонимами в каждой, и при этом смысл высказывания…

– Что-что? Не поняла.

(Зачем я так нервничаю? Что он сказал?)

– Да – нет. Всё – ничего. Антонимы. Крайности. Их аннигиляция… В общем, Россия. – Смешок.

(Он раньше так не смеялся. И Россию любил. Странною любовью, но все же…)

– Прости, я спросонья.

– Прости, что разбудил. Ты в курсе? У Ксеньки с Филиппом для нас с тобой есть задание. Филипп специально нашел ресторан с вай-фай…

– С чем? А, да… По-русски говорят “с вай-фаем”… Извини. Я скоро привыкну…

(Теперь – у меня дурацкий смешок. Почему он не называет меня по имени?)

– А как говорят по-русски: ай-пад или ай-пэд? Неважно. Дети решили, что мы с тобой будем в руках с этой штуковиной – каждый… Мы будем видеть друг друга по скайпу, слышать музыку и двигаться в такт.