Уже уезжая, он долго инструктировал свинарок, заглянул в кузницу, поговорил с Пашкой, посоветовал Грачеву обязательно загатить к осени греблю и посадить на берегу будущего пруда молодые вербы, обошел всю станицу и простился со всеми колхозниками.

— Приезжай к нам, Петрович, будем ждать, — говорили Чекалину колхозники.

Пашка увозил Чекалина на станцию. Они медленно ехали по степи в покачивающейся на рессорах бедарке, и Чекалин, всматриваясь в зелень озимых и в черные полосы засеянной тучной земли, думал о том, как расскажет товарищам о своем отпуске, о людях, с которыми подружился, и о той самой земле, которую он, Чекалин, как хозяин, отстоял в бою и полюбил навсегда.

Мы едем на фронт. Мерно подрагивая на стыках рельсов, поезд идет на запад. На деревянных нарах солдатской теплушки зеленеют срезанные еловые ветки, в круглой печурке потрескивают сосновые щепки, теплушка наполнена горьковато-смолистым запахом хвои.

Вокруг печурки сидят и лежат солдаты. Большинство из них возвращается на фронт из госпиталей — они спокойны и сосредоточенны. Покуривая цигарки, они говорят о сводках Информбюро, о боях, в которых им доводилось бывать, о семьях, о весенней пахоте, хозяйским глазом окидывают поля и степенно оценивают качество озимых посевов. Но среди солдат есть и новички. Сгрудившись у дверей теплушки, они с любопытством следят за мелькающими полустанками, поют, смеются. Точно молодое вино, бурлит в них шумливая юность: они на каждой остановке прыгают вниз, борются, бегают, позванивая котелками, за кипятком.

Уже осталась позади родная земля. Уже загорелые пограничники в зеленых фуражках проверили документы. Уже зазвучала вокруг нас незнакомая речь. Поезд идет дальше. Яркими лоскутками озими, темными полосками зяби, сосновыми перелесками проплывает мимо земля польская. В полевых бороздах, отражая весеннее небо, голубеют апрельские разливы воды, на горизонте высятся острые крыши костелов, по дорогам несутся велосипедисты в квадратных конфедератках.

На разрушенных вокзалах — они превращены немцами в сплошные руины — снуют толпы беженцев-поляков, освобожденных Советской Армией и возвращающихся на восток. В петличке у них бело-красная ленточка — отличительный знак поляка от немца, знак, которым гордится каждый польский патриот. Помахивая платками, польские девушки радостно приветствуют солдат.

Мы въезжаем в предместье Варшавы — Прагу. Вот впереди сверкает широкая Висла. На ее желтых берегах резко оттушеваны темные зигзаги немецких окопов, видны густые ряды проволочных заграждений. Замедлив ход, поезд плавно идет через мост. Перед нами столица Польши — Варшава.

Онемев от горести и гнева, мы молча смотрим вперед: из-за Вислы медленно наплывает трагическая панорама Варшавы, разбитой, израненной, сожженной, черной от копоти, багряно-красной от россыпи кирпичей, изуродованной и страшной.

Нам кажется, что на пепелище этой гигантской Помпеи, замученной, замордованной немцами, мы не увидим ничего живого. Но нет, по улице проходят саперы польского войска. Подняв на плечи ломы и лопаты, они идут ремонтировать полусожженный дом. Школьники и школьницы очищают от мусора спортивную площадку. Ломовые извозчики куда-то увозят битый камень. Молодые женщины в кокетливых беретах и шляпках трудятся на огородах. Воодушевленные любовью к родному городу, варшавяне уже приступили к восстановлению многострадальной столицы.

На поля ложатся первые тени весенних сумерек. Белеют на дорогах полосатые шлагбаумы. Молодые солдаты затягивают протяжную фронтовую песню. Не останавливаясь на полустанках, поезд идет по линии Сохачев — Кутно — Познань.

В Познани людно и шумно. Город хотя и пострадал, но многие здания целы, вокзал чист и уютен, по улицам, весело позванивая, пробегают трамваи. Из установленных на перекрестках репродукторов слышатся русские и польские песни, бойкие газетчицы выкрикивают названия газет.

Здесь, в Познани, мы покидаем обжитую теплушку нашего эшелона, чтобы пересесть на автомашину. Трамвай довозит нас до улицы Домбровского. Отсюда начинается прямое, как стрела, асфальтированное шоссе. В самом начале его — высокий столб с белой стрелой. На стреле короткая черная надпись: «Берлин».

На шоссе шумно. Вот возвращается в город группа девушек — они работали на огородах. Вот бредут четыре пленных немца. В неуклюжих, мешковатых шинелях, угрюмые и насупленные, они несут с собой молотки, гвозди, краску и по указанию энергичного юноши-солдата подкрашивают столбы арок, прибивают таблички, подметают дорогу. О, у них, этих пленных, уже нет горделивой осанки «покорителей мира»: сутулясь, шаркая подошвами истоптанных сапог, они бредут по шоссе и беспрекословно выполняют то, что им приказано.

Контрольно-пропускной пункт. Дежурный сержант быстро проверяет наши документы, шестом подает знак регулировщику, тот взмахом красного флажка останавливает попутную машину.

Регулировщикам трудно: на шоссе — беспрерывное движение — грозно громыхая гусеницами, проходят самоходные пушки; подняв кверху круглые чаши закрытых брезентом рефлекторов, медленно двигаются прожекторные установки; точно метеоры, на «виллисах» и мотоциклах проносятся офицеры связи; низко урча, ползут тяжело нагруженные боеприпасами «зисы», «студебеккеры», «доджи». Все это, словно могучий, неотвратимый поток, движется по направлению, указанному белой стрелкой с надписью: «Берлин».

Дорога на Берлин! Город там, впереди, где-то очень недалеко, вот за этими невысокими холмами, за синими перелесками.

Летит машина по берлинской дороге, и весенний ветер доносит с запада все нарастающий гул пушечной канонады.

Шумит весенний ветер, одеваются молодой листвой деревья, все громче и громче гремят наши пушки, и на сердце радостно и легко: скорее в бой! Скорее туда, где советские полки огнем и штыком прокладывают к Берлину дорогу нашей победе!

Сложные чувства овладели нами, когда мы покинули последний польский городок Мендзыхуд. Западнее этого городка, самое название которого немцы хотели вытравить у поляков, лежит заветная черта — рубеж Германии. Быстроходный «виллис» мчит нас по шоссе.

Вот оно, логово врага! Через пять минут мы ступим на немецкую землю. Плавный поворот — и перед нами вырастает высокая арка с белым полотнищем. На полотнище надпись: «Тут была старая граница Германии».

Трудно передать, что мы почувствовали, когда «виллис» на полном ходу миновал арку и устремился к первому немецкому городу Приттиш. Горделивое сознание исторического подвига, свершаемого нашей армией, ненависть и презрение к мечущемуся в агонии лютому врагу, радостное ощущение близкой победы — все это волновало нас в те мгновения, когда мы проезжали под аркой нашей победы.

В городе Приттиш мерзость запустения: копотью недавних пожаров покрыты аляповатые вывески с именами владельцев-лавочников, на подоконниках и на порогах разрушенных домов черный слой сажи, вдоль пробитых снарядами стен улеглись перевернутые машины, телеги, сожженные танки.

Мы вглядываемся в полумрак пустых комнат: в простенках висят раскрашенные открытки с розовыми ленточками, по углам увядают желтеющие растения в цветочных горшках, на комодах фотографии самодовольных молодчиков в эсэсовских мундирах. Мы смотрим на все это и думаем: «Тут жили враги».

Мы проезжаем прифронтовые города и деревни Ландсберг, Дюрингсдорф, Витц, Голльмютц, Требиш. На балконах домов видим белые простыни на древках. Их вывесили немцы-обыватели. А вот и они сами, «раса арийских господ», «покорители мира»: шлепая деревянными башмаками, проходит сутулый, небритый старик в черной шляпе; две толстые фрау в фартуках, боязливо поглядывая на улицу, пьют у окна мутно-коричневый кофе; пять или шесть белесых фрейлейн суетливо копаются на огороде; мальчишки с овчаркой куда-то гонят пеструю корову. Все они: и старик, и фрау, и фрейлейн, глядя на наших бойцов, льстиво улыбаются, поднимают в знак приветствия руку, словом, всячески стараются подчеркнуть свою «лояльность» и сугубо мирные намерения. Но в глазах скромных и прилизанных фрейлейн нет-нет да и вспыхнет злоба, а в подвалах домов бойцы находят отравленную ветчину. И поэтому на каждом шагу наших солдат встречает большой плакат с предостерегающей надписью: «Боец! Ты в логове врага! Будь бдительным и осторожным!».