Кэйт хотела сказать, что им следует вернуться в гостиницу и объяснить остальным, что они собираются сделать. Но как это возможно? Ведь они могут упустить удачную возможность перевести несчастную женщину на корабль. Ханна, должно быть, так встревожена… Неожиданно Луи-Филипп обернулся к ней:

— Вы не такая, как все девушки. Все мои знакомые молодые леди уже сбежали бы в гостиницу, оплакивая испачканные подолы юбок.

Разумеется, теперь Кэйт уже не могла попросить вернуться в гостиницу и поэтому ответила:

— Я рада, что вы обо мне такого мнения, — и покраснела.

И они, подхватив женщину под руки, помчались по улицам Кале к заливу. Женщина без умолку рассказывала о том, чему была свидетельницей, будто пыталась вскрыть нарыв и освободиться от яда, которым была отравлена. Сначала Луи-Филипп переводил Кэйт ее речи, но потом перестал. Кэйт только порадовалась, потому что образы, которые возникали в рассказе женщины, были сродни ночным кошмарами и так поражали воображение, что мокрые, серые улицы Кале начали казаться нереальными.

Из рассказа Кэйт поняла, что женщина была во дворце Тюильри в тот роковой день августа, когда королевская семья решила сдаться революционному правительству. Боясь идти вместе с ними, испуганная женщина спряталась во дворце, на высоком гардеробе, в одной из детских комнат. Из этого укрытия, через щель в ставнях, ей было видно, как швейцарская гвардия защищала дворец. Она видела буйную толпу из сотен людей, скошенную залпом артиллерийских орудий. Их изувеченные, окровавленные тела валялись перед дворцом. Но худшее было впереди. Патроны кончались, выстрелы слышались все реже и реже. Солдаты начали строить баррикады внутри дворца. Это было бесполезно. Вскоре нападавшие смели баррикады. Во дворец хлынула толпа людей, которые прошли по трупам своих друзей и теперь в ярости напали на их убийц. Горничная зажала уши руками, но все равно ей были слышны предсмертные крики швейцарских гвардейцев, которых немилосердно рубили на куски. Потом все стихло. Победители комната за комнатой обследовали дворец, выискивая новые жертвы. Женщина вздрагивала от каждого скрипа, от звука шагов. Услышав, что поворачивается ручка двери детской комнаты и завизжали петли открывшейся двери, она потеряла сознание. Первое, что она увидела в щель ставен, когда очнулась, была отрубленная голова человека, наколотая на пику. Именно она вызывала восторженные крики тех, кто сражался за права и свободы человека.

Больше всего ей запомнился запах крови, он пропитал ее одежду, кожу, волосы. Сколько бы она ни мылась, запах этот ее не покидал… Она понюхала свои руки и протянула их Кэйт, предлагая и ей понюхать.

— Она хочет узнать, чувствуется ли запах крови, — перевел Луи-Филипп.

Кэйт с ужасом посмотрела на женщину и покачала головой.

— Пожалуйста, больше не переводите, — сказала Кэйт. — Я просто не выдержу этого.

Показался дуврский пакетбот. По сравнению с тем временем, когда они причалили, теперь залив Кале был пустынен. На открытом пространстве, не защищенном городскими стенами, и в мокрой одежде Кэйт очень замерзла. А женщина все говорила, все что-то бормотала. Луи-Филипп воскликнул:

— Принцесса де Ламбалль! — Он приложил руку ко рту и, покачиваясь, остановился на краю пристани. Кэйт решила, что его тошнит. — Она была нашим другом… Ее ли вина, что она родилась с таким высоким титулом?

— Что с ней случилось?

— Ее волокли по улицам и… — Тут Луи-Филипп замотал головой и замолчал. Потом продолжил: — Однажды, когда я был маленьким, она поставила меня под фонтан в Версале, чтобы охладить. Казалось, что меня окружает тысяча радуг…

Далекий цокот копыт внезапно стал настолько громким, что Кэйт обернулась. К ним неслась карета. Женщина в ужасе вскрикнула, когда карета остановилась и из нее выпрыгнул высокий мужчина с трехцветной кокардой на шляпе. Кэйт крикнула: «Джошуа!» — а женщина, обезумев от страха, побежала к пристани и прыгнула в бурную воду.

Какую-то долю секунды Кэйт, Питер и Луи-Филипп смотрели друг на друга, а потом, не говоря ни слова, Питер, обрывая пуговицы на камзоле, на ходу сбрасывая туфли… прыгнул за женщиной.

— Я не умею плавать! — крикнул Луи-Филипп.

— Не важно, — сказала Кэйт. — Скажите ей, чтобы не сопротивлялась, а то она утопит Джошуа!

Луи-Филипп что-то крикнул, но женщина, видимо, не услышала. Она металась в волнах, толкала голову Питера под воду. Было непонятно, зачем она это делает. Кэйт с криком побежала к дуврскому пакетботу, указывая на них какому-то матросу. Он бросился в воду и с помощью других матросов вытащил промокшую парочку на землю. Кэйт держала руку женщины, когда матрос нес ее, похожую на тряпичную куклу, на дуврский пакетбот. Затем Кэйт помчалась назад, к Джошуа.

Джошуа лежал на булыжной мостовой, откашливался, выплевывая морскую воду, и старался восстановить дыхание. Когда он несколько оправился, его глаза встретились с глазами Луи-Филиппа. Питер поднялся, опершись на локоть. Даже купание в ледяной воде не остудило его гнева.

— Если вы желаете рисковать своей жизнью, сэр, это ваше дело, но не вовлекайте невинную девушку в свои безрассудные приключения! Вы безответственный и легкомысленный человек, и я запрещаю вам вообще видеться с мисс Кэйт!

— Джошуа! — испуганно воскликнула Кэйт, не зная, что еще сказать. Она посмотрела на Луи-Филиппа, в выражении лица которого быстро сменялись удивление, горечь, злость.

— Вы мне не отец, сэр! Вы не отец и мисс Кэйт! — С этими словами Луи-Филипп повернулся на каблуках и быстро пошел от пристани к городу.

— Луи-Филипп! — крикнула Кэйт. — Вернитесь! Это опасно!

— Не волнуйтесь за него, — сказал Питер, который непроизвольно начинал дрожать, когда на него дул сильный ветер. — Молодой человек сумеет о себе позаботиться. Я огорчен, что вы, мисс Кэйт, были настолько безрассудны, что отправились сопровождать Луи-Филиппа, не сказав никому ни слова. Мы уже предполагали самое худшее…

Приятный мелкий дождичек тихо падал на лондонский Пэлл-Мэлл — сцену бесчисленных королевских процессий. Пэлл-Мэлл завершается кругом, в центре которого, довольно неуместно, расположен внушительный памятник королеве Виктории. По этому кругу постоянно скользят черные кэбы и дипломатические машины, это место долгое время было популярным во времена народных праздников, когда люди забирались на статую и так на ней и висели. Однако сейчас был обычный рабочий день середины зимы. Победа, представленная золотым ангелом на вершине памятника, указывала, как обычно, на небеса, и великолепные крылья ангела блестели на фоне свинцового неба. Королева Виктория, вырезанная из белого мрамора, с королевской державой и скипетром на коленях, обозревала пришедших посмотреть на нее вымокших туристов. На ступеньках стоял крепкий мужчина и смотрел вверх на королеву. Его кашемировое пальто сверкало каплями влаги, как сверкает трава от утренней росы.

— Старушка выглядит сердитой, правда? — сказал он.

Мужчина говорил это долговязому юнцу, который боролся с дождем при помощи зонта, слишком маленького для этой цели. Крепкий мужчина направил бинокль на странно пустой фасад Букингемского дворца, а затем сделал укрупнение кадра и увидел гвардейцев в алых мундирах, стоявших на страже у караульных будок.

— Обрати внимание, какова дисциплина. Однажды я видел, что один из гвардейцев упал. От жары.

Его бинокль прошелся по беспорядочной толпе туристов и остановился на группе из трех человек, которые не таращились на Букингемский дворец через высокое черно-золотое ограждение.

— Вот он, наш человек, если не ошибаюсь…

Он осматривал атлетическую фигуру Дегтярника, который ему был известен под именем Вига Риазза. Хотя человек этот был в шерстяной шапке, и шарф укрывал все, кроме носа и глаз, его можно было узнать по наклону шеи. Дегтярник произвел впечатление на наблюдателя — редкий случай, потому что большинство представителей человеческой расы его разочаровывало. Наблюдатель не мог понять, откуда взялся этот Вига Риазза, оставивший с носом всех сыщиков. Никто не мог получить о нем какую-либо информацию. Крупный мужчина, сам с великим трудом взобравшийся на вершину криминальной профессии, знал, что только опыт может научить той самоуверенности, которой у этого таинственного человека было в избытке. У Виги Риазза наверняка позади интересная история — уж в этом-то наблюдатель был уверен.