Лошадь заржала, ей надоело стоять, она шагнула к саду, наклонила длинную шею над приоткрытыми воротами к цветочной клумбе и стала жевать бархатцы. А Питер все размышлял — если бы он был другим человеком, если бы Дегтярник не занял его место на Хемпстед-Хит, то тогда он рос бы в двадцать первом веке. Интересно, спросил он себя, человек формируется на основе того, что в нем заложено, или так, как складывается его жизнь? И с удивлением понял, что огорчился от мысли о том, что в других обстоятельствах он стал бы другим человеком.

Питер рассеянно погладил лошадь по шее, слишком погруженный в свои мысли, чтобы заметить, как она шумно жует, разоряя красивую клумбу летних цветов. Он осознавал, что с годами все меньше и меньше думал о своем собственном времени — на расстоянии двадцать первый век стал казаться ему сном или почти чужой страной, в которой он когда-то, давным-давно, побывал. А существование двухэтажных автобусов и спутников казалось ему теперь таким же возможным, как существование драконов и единорогов. Теперь он выглядел, вел себя и разговаривал, как джентльмен восемнадцатого века. Примут ли отец и Кэйт того, кем он стал? Внезапно Питер потерял всю свою смелость, и его переполнило отчаянное желание повернуть назад, возвратиться в Лондон и убедить себя, что он даже не заглядывал в сегодняшнюю газету.

Как раз когда он натянул удила и ударил по бокам лошади коленями, звук шагов по хрустящему гравию заставил его взять себя в руки. И хотя он чувствовал все так же остро, как и минуту назад, прошедшие двадцать девять лет кое-чему все-таки научили Питера Скокка — не то чтобы властвовать над своими чувствами, но по крайней мере при необходимости скрывать их. Он спрыгнул с лошади и с улыбкой уверенно направился к человеку, идущему навстречу.

— Добрый вечер, — сказал человек с тонкими, легкими волосами, на фут ниже ростом Питера Скокка. На нем был высокий, жесткий белый воротник и «гессенский» фартук, завязанный посередине. В одной руке он держал пару садовых секаторов, в другой — простую корзинку, наполненную срезанными сухими розами. — Как видите, сэр, я обрабатываю свой сад… и что может быть более приятной работой в такой вечер, чем эта? Похоже, ваша лошадь тоже радуется плодам моих трудов…

Питер оглянулся и с ужасом увидел, что его лошадь уже разрушила половину чудесной клумбы викария.

— Простите! — воскликнул Питер, оттягивая голову лошади от цветов. — Как я могу поправить?..

Преподобный поднял руку и улыбнулся:

— Не тревожьтесь, мой дорогой сэр. Господь дает, и Господь забирает. Я же видел, что вы приехали… Вы, кажется, весьма заняты размышлениями, остаться вам здесь или уехать. Могу я вам чем-нибудь помочь? Я — мистер Остин, викарий этого прихода.

— Как поживаете, мистер Остин? — ответил Питер Скокк. — По правде говоря, надеюсь, что это я могу вам помочь. Мне известно, что некие мистер Скокк и мисс Дайер появились у вас при несколько необычных обстоятельствах. Думаю, я мог бы пролить свет на это дело.

— В таком случае вы наш самый желанный гость, сэр!

Питера Скокка провели в уютную, просторную гостиную, покрашенную в деликатный оттенок цвета голубых утиных яиц. Большое окно смотрело в сад. Розы викария в вазе, стоявшей на подоконнике, роняли лепестки на диван из Дамаска кремового цвета. Питер смахнул лепестки, уселся на краешке пышного дивана и стал слушать рассказ преподобного Остина. Нервы Питера сдавали, когда он думал, что пол наверху прямо над ним, возможно, поскрипывает под шагами его отца. Это все, о чем он мог думать, сделав несколько глотков чая и не притронувшись к кексу «Мадейра», который принесла дочка викария на фарфоровой тарелочке.

В прошлый четверг, рассказывал преподобный Остин, был матч по крикету между Мидцл-Харпенден и соседней деревней. Это ежегодное событие и извечное соперничество между соседями. Почти вся деревня вышла на поле, чтобы посмотреть матч. В критический момент лучший игрок Миддл-Харпендена послал шест над головой зрителей на поле на другой стороне главной улицы. Когда парень прыгнул, чтобы поднять мяч, из воздуха материализовался удивительный механизм. Механизм упал в высокую траву, и по крайней мере две дюжины свидетелей клянутся, что видели это своими глазами. Игра в крикет была немедленно забыта, и все кинулись разглядывать, что произошло. Однако люди не осмеливались подойти поближе, поскольку машина мерцала так, будто была сделана из какой-то текучей массы, и, что еще хуже, к ней самым нелепым образом прилипли две человеческие фигуры.

— О, если бы вы видели! — воскликнула дочка преподобного. — Ужасней этого я ничего в жизни не видела. Они просвечивали, как стекло, и нога мужчины застряла там, внутри. У меня по коже мурашки пошли!

— Спасибо, Огаста, — сказал преподобный и махнул салфеткой, чтобы дочь ушла из комнаты, дабы он мог окончить рассказ. — Тут как раз я и подошел и могу вас заверить — то, что случилось потом, я буду видеть в своих снах еще долгие годы. Тела мисс Дайер и мистера Скокка, которые были прилеплены к этому механизму, как мухи прилипают к паутине, внезапно отлетели прочь и приземлились — к счастью, на мягкую траву — в нескольких ярдах от механизма. Словно невидимый гигант поднял и с силой отбросил их прочь.

— Они не поранились? — взволнованно спросил Питер Скокк и схватился за лоб, вспомнив, как он ударился там, в Дербишире.

— Мисс Дайер была без сознания, но она не получила никаких повреждений. А вот мистер Скокк, чья нога застряла где-то там, пока ее не отпустила неведомая сила, был поранен и, печально говорить, до сих пор еще испытывает боль. Нога его раздулась и вся в синяках. Спасибо, что не сломана.

— Рад это слышать!

— Мистер Скокк, — вмешалась Огаста, — потребовал анти… анти… инсипид… О, я не могу запомнить это слово — чтобы положить на ногу.

— Антисептик?

— Да! Вы знаете, что это такое?

— Ааа… Я узнал слово, вот и все. Но не могу сказать, что это такое, — ответил Питер Скокк.

Антисептик. Он вытащил слово из глубины памяти и тут же ощутил запах антисептика, которым мазала его мама, когда он расшибал коленки. Понятно, что антисептика не будет еще несколько десятилетий. Неожиданно сердце его растаяло. Он представил мамины глаза. Питер сидел на кухне, а она наклеивала ему пластырь. Он видел ее так ясно! Питер быстро наклонился, якобы поправить застежку на ботинке, чтобы скрыть волнение.

— Так или иначе, — продолжала Огаста, — я предложила ему настойку из полыни, но он в результате потратил полбутылки папиного виски, чтобы промыть ногу. Весьма странно, согласитесь, мис… тер…

— Ах да, сэр, — сказал викарий. — Будьте любезны, скажите нам, с кем мы имеем удовольствие разговаривать?

— Извините… я веду себя так невежливо, я не представился… Мое имя… Сеймур. Джошуа Сеймур. — Питер Скокк слегка покраснел, что не прошло незамеченным, но викарий был вежлив и деликатен и не стал задавать вопросов. — Возможно, вы мне объясните, — продолжал Питер, — почему мисс Дайер и мистер Скокк остановились у вас? Полагаю, они просто ваши гости? Их ведь не держат здесь силой?

— Честное слово, нет! Доктор Уолси, который осматривал ранение мистера Скокка, полковник Броунли, недавно вернувшийся из Индии, и я собрались здесь вечером того дня, как раз в этой гостиной. Наши посетители лежали без сознания наверху, и мы решили, что они не нарушили никакого закона. Но в наши опасные времена лучше проявить излишнюю осторожность, пока мы не убедимся, что они не шпионы и не безумцы. По деревне ходят слухи о колдовстве, но мы, как люди рациональные, естественно, игнорируем их. Однако мы просили этих людей остаться здесь до тех пор, пока не выясним, как они прибыли и чего хотят.

— И вы пришли к какому-нибудь заключению?

— Наши гости ведут себя как образованные, благородные люди, несмотря на невиданные — чтобы не сказать экзотические — наряды, в которых они явились. Спасибо жене полковника Броунли, она предоставила им подобающую одежду. Мисс Дайер очаровательна, как и мистер Скокк, хотя он очень решителен и не сдерживает своих настроений…