Все проходит: превращаясь вначале в воспоминания живых, затем - в рукописную либо печатную повесть, передаваемую мертвыми, после того - в обломок камня, в предание, в легкое колебание воздуха, а там и вовсе в ничто. Умирает человек, остывает согретый песок, и суетливая похоронная команда торопливо уносит вчерашнее солнце с глаз долой на черных носилках. Мы склонны простодушно полагать, что все это не про нас, что Шекспир, Розенблюм или дон Эспиноса были из другого теста, что сами мы, осязаемые и неоспоримые, как-то, спустя рукава и затаив дыхание, выживем, ни разу не заглянув в лишенную света бездну, а впоследствии незаметно и просто умрем, но это иллюзия. Такую ясную, такую самодостаточную жизнь и такую общепонятную смерть, как начинаешь понимать только с возрастом, надо еще заслужить, желательно постом и молитвой.
Все проходит. Хлеб наш насущный - половинка белого за двадцать восемь копеек и половинка черного за шестнадцать, с одного взмаха разрезанные сточившимся от времени длинным ножом продавщицы в булочной, болтаются у меня в авоське, поскольку я, несмотря на настояния мамы, никогда не кладу его в десятикопеечный полиэтиленовый пакет, как того требуют правила гигиены. Зато хлеб доставляется домой в целости и сохранности, а не с отъеденными горбушками, как два или три года назад. Мне шестнадцать лет, я десятиклассник, на плечах у меня плащ-болонья, который я достал без всякой приплаты, всего-то выстояв три с половиной часа очереди в универмаге "Москва" (маму, понимавшую всю болезненность моих мечтаний о стильной вещи, не потребовалось уговаривать, но девяносто рублей, собранные в долг у коллег, она успела привезти лишь за несколько минут до того, как я подошел к кассе). Теперь я стесняюсь отгрызать горбушки, да и запах свежего хлеба на осенней улице уже не так сводит меня с ума, как всего два или три года назад, или хлеб стал другим? Наверное: хлеб в Мертвом переулке выпекался в маленькой булочной, у Кропоткинских ворот, и при везении его можно было купить совсем горячим, а в Тушино, видимо, доставлялся издалека, успевая если и не зачерстветь, то безнадежно остыть. Кроме того, вплоть до самого переезда я, бывало, кроме хлеба покупал на завалявшуюся мелочь вещи более замысловатые, например, калачи, пышные, посыпанные мукой, походящие на амбарные замки - нужда научит калачи есть, смеялась мама, объясняя мне, что в старой Москве калачами питались золотари, поедая сам хлеб и выбрасывая перепачканную фекалиями ручку . А иной раз покупалась фигурная сдоба в виде лебедя с изюминой вместо глаза, и ни в коем случае не следовало выковыривать ее по дороге, чтобы не нарваться на скандал с сестрой... но в новой жизни на окраине ничего этого уже не водится, и мой словарь завсегдатая булочной у Кропоткинских ворот сократился до половинки черного и половинки белого, какой завозят. Под моим распахнутым плащом-болоньей открывается черная водолазка, также предмет моей несказанной гордости, романтический и либеральный одновременно, точно такой, в каком ходит Ястреб Нагорный; зеленовато-серые брюки на мне хотя и достаточно заурядные, из "Детского мира", однако все же клешеные и более того - на вшитой мамой молнии, а не на пошлых и неудобных пуговицах.. Есть нечто, чем я горжусь еще больше, чем водолазкой: это белые офицерские носки, приобретенные в Военторге за семьдесят девять копеек, а дома выкрашенные дурно пахнущим анилиновым красителем для хлопка в оранжево-красный цвет, согласно самой последней моде. Я сделал все по инструкции на линялом пакетике: вскипятил, проварил, долил две чайные ложки уксуса для закрепления красителя, и носочки получились на загляденье, на зависть всем одноклассникам, кое-кто даже спрашивал, не могу ли я и им достать таких, а я в ответ многозначительно сообщал, что могу попросить друга, когда тот в следующий раз поедет за границу. Правда, щегольские носки окрашивают ступни мои в цвет шафрана, но этого никто не видит, кроме меня самого, да мамы, озабоченной возможным вредом анилинового красителя для моего здоровья. Смеркается. Сегодня я не поеду ни к Жуковкиным, ни к Тане, ни в гимнасий, ни бродить по центру города, который с каждым месяцем становится не то что более чужим, но каким-то далеким, посторонним, давним. Уроки по-прежнему даются мне легко (конечно, я лицемерил перед Володей), однако же связей в институтах у родителей нет, конкурс высок, и единственным надежным выходом остается получить золотую медаль, чтобы сдать на пятерку единственный экзамен и остаток лета благополучно прогулять. "Куда же ты решил поступать?" - иногда спрашивают меня родители. (В последнее время они стали робеть в разговорах со мною). Отец, уже переодевшись в домашний костюм (тот самый, некогда надевавшийся на партсобрания, а теперь безнадежно обветшавший), бывает, заходит к нам с Аленкой, и сразу направляется к ней, и я слышу за шкафом их смех, и капризный голос сестры, выпрашивающей очередную обновку, и деланно серьезный голос отца, помогающего ей решать какую-нибудь арифметическую задачу об урожае арбузов в приволжском колхозе. Здесь, в Тушино, осенью тоже бывают арбузы, сгружаемые с запыленных грузовиков с астраханскими номерами, а однажды завезенные в наш обыкновенный овощной, но я скучаю по осени в Мертвом переулке, которая много лет подряд обозначалась сначала арбузами в железных решетчатых ларях, а потом сливой-венгеркой, с подобием легкого инея на фиолетово-синих боках, с отстающей косточкой, что, как вы сами понимаете, особенно ценилось при изготовлении варенья, а потом антоновскими яблоками, переложенными соломой, - и все это продавалось прямо в Староконюшенном, между австрийским и канадским посольствами. Молодец-арбуз (который полагалось долго хлопать по полосатому боку для определения спелости по звуку) оттягивал авоську, и на моей руке появлялись глубокие красные борозды. "Своя ноша не тянет,", говорил отец, когда я недовольно и в то же время с гордостью клал круглое полосатое чудовище в центр стола, и арбуз разрезался, и сколько было волнений - не зеленый ли, а потом приглашали московскую бабушку или кого-то из дядьев, и мама уговаривала их по телефону, уверяя, что нам одним не справиться.
Отсмеявшись с сестрою, отец заходит и в мою половинку комнаты, но он молчалив и грустен, и смотрит на меня испытующе, а я тогда слыхом не слыхал о Льве Шестове, и не знал, что можно гордиться, когда не понимаешь, чего хочешь в жизни - я скорее стыдился этого, а если и твердил родителям о своей решимости поступить на естественный факультет, то, по чести говоря, всякий раз как бы уговаривал самого себя. Я отделываюсь от отца ничего не значащими словами, зеваю, смотрю на свой письменный стол. Таня еще не вполне доросла до экзотерики, но, как полагается всякой культурной девушке в те годы, увлекается стихами, а Серафим Дмитриевич, будучи членом-корреспондентом Академии наук, раз в месяц получает по почте волшебную брошюрку - список почти всех вышедших за это время книг, и любую из них можно отметить в перечне, а потом и купить в "Академкниге", по самому что ни на есть номиналу. Подозреваю, что приобретенные книги даются на прочтение не только мне, но и Коле Некрасову, и ревную, и тщусь победить невидимого (ибо мы совершенно не видимся с ним) соперника, и потому если на моем столе лежит "Треугольная груша" Андрея Вознесенского или "Братская ГЭС" Евтушенко, то я ежевечерне прочитываю по одному-два стихотворения, и чувствую почти то же самое, что от эллонов Ястреба или Благорода - к слову сказать, больших друзей упомянутых поэтов, - и откладываю модные книжки в сторону, и снова, озираясь, тайком извлекаю из ящика стола рыжую тетрадку - мой греческий и знание нотной грамоты уже продвинулись, кажется, вполне достаточно.
Рядом с тетрадкой в ящике стола лежит чудом доставшийся мне блокнот из солидной внешнеторговой организации. Вы помните эти блокноты - а если нет, то были они толстые, форматом с книгу, на мелованной бумаге, с изображением образцов продукции - моя организация занималась научным оборудованием, включая алхимическое, и потому на страницах блокнота уживалось непримиримое: астрологические формулы, старые гравюры, фотографии современных реторт из чистого вольфрама. Туда и заносил я свои первые попытки перевести на русский язык то эллоны дяди Глеба, то его отрывочные заметки, размещенные в конце рыжей тетрадки. Я перечитываю отрывок, переведенный за сегодняшний вечер: язык, пожалуй, далек от изящества оригинала, но мысль передана верно:
