Стоил подарок восемьсот сеоринов, и, может быть, был слишком дорог для незнатной любовницы, но звуки капели требовали совершения безумств. Разорение семье Керторов пока что не грозило, а на что еще тратить деньги, если не на женщин? Все было хорошо: в кошеле на поясе лежал футляр с подарком, ополоумевшие воробьи горланили с весенним усердием, прояснившееся небо пригревало. Хорошенькая девчонка-торговка послала Флэлю поцелуй, и он бросил ей золотую монету. Та поймала сеорин на лету и наградила щедрого всадника еще одним воздушным поцелуем. Кертор рассмеялся. Хороший день, отличная погода, замечательная покупка. Даже принц — и тот превзошел самого себя… Вот только отчего Флэлю казалось, что его одурачили? Кто, когда? Неужели ювелир запросил за браслет вдвое больше, чем надо?

Брат Жан и его помощники прижились в замке Бру. Марта сперва опасалась мрачноватых монахов в серых рясах, а потом привыкла и принялась по вечерам болтать с братом Жаном. Юноша годился ей в сыновья, и, честно сказать, ее собственный сын в наследники Бруленов подходил куда меньше, чем брат Жан. Монах оказался родом не из Эллоны или Алларэ, как сначала предположила баронесса, а литцем с южного побережья. Эллонкой была его мать — оттуда и напевный выговор, и мягкость звука «л». У младшего сына литского владетеля в тринадцать лет обнаружился талант к церковной магии, и по просьбе ордена Блюдущих Чистоту отец отпустил его в монастырь. Отпустил, не отправил: сам брат Жан, как и многие прирожденные церковники, был только рад уйти от мира и стать монахом ордена.

— Что это такое вообще, ваш дар? — спросила как-то Марта. Отучить брата Жана от манеры носить тонкую рясу и хилый плащик, который сгодился бы разве что на лето — от жара небесного прятаться, — баронессе так и не удалось, но горячее вино или чай по-бруленски он пил с удовольствием. Привык еще в детстве и говорил, что, хоть винопитие орденом и не одобряется, но, коли вино потребляют не для пьяного разгула, а для поправки здоровья, беды в том особой нет. Заставила его Марта и носить сапоги.

— Наш дар? — задумчиво переспросил юноша. Был он бледненький, светловолосый и на свету казался полупрозрачным, как привидение. Марта пыталась его откормить, но вредный монах через день вовсе не ел и пил только воду; не связывать же его по рукам и ногам? — Это сложно передать словами…

— Да уж попробуйте, — хмыкнула баронесса.

— Вы любите музыку, госпожа баронесса? — почему-то спросил брат Жан. Марта развела руками:

— Да как сказать-то… Люблю, когда пляшут. А так, чтоб виолу там или клавикорды слушать, Мать Оамна упаси…

— Я слышу мир, как музыку, — сказал, глядя в пламя камина, монах. — Музыку Сотворивших. Это инструменты, которым нет имен. Их сотня, и они играют в унисон.

А иногда в ней звучит фальшивая нота. Значит, кто-то попирает законы и заповеди.

— Иногда? — Марта хмыкнула. — Это разве что у вас в обители иногда, а у нас-то каждый день. Кто ворует, кто обманывает, кто врет…

— Это другая фальшь, простительная. Она не перебивает великую песню. А есть то, что нестерпимо для слуха таких, как мы. В этом и есть весь дар: слышать.

— А почему в монастырях живете?

— Слухом нужно обладать от рождения, но этого мало. Его нужно развивать. А потом сохранять, беречь… Обитель — это место тишины. В миру мне слишком громко.

— А посты зачем? Ряса эта ваша тонюсенькая, спите на камнях…

— Тело — это тоже песня. Громкая, настойчивая. Кто не может от нее отрешиться, не станет слышать других. Слышно будет только себя. Хочу — это очень шумно. Хочу набить живот, хочу мягкую перину, хочу горячей воды для умывания. Хочу, хочу… — брат Жан слегка улыбнулся, не отрывая взгляда от пламени.

— Значит, еретиков вы слышите? Как сторожевая собака вора?

— Примерно так, — кивнул монах. — Завтра я вновь уеду. Братья нашли странное место в лесу, там явно проводили обряд.

— Где? — живо заинтересовалась Марта. Разговоры про песни, конечно, интересны, но главное-то — расследование.

— В верховьях Ролены. Неподалеку от деревни Мариссель.

— У Мариссель? А где именно? Ближе к владениям Вассингов или к Цвегерсам?

— Трудно определить… я не хочу делать выводы, пока не увижу все сам.

— Ну, уже что-то, — обрадовалась Марта. — А поеду-ка я с вами, брат Жан. Вы у нас человек пришлый, а я эти места знаю.

— Хорошо, госпожа баронесса, — смиренно ответил монах. Только наутро, собираясь в дорогу, Марта Брулен сообразила, что двое старших монахов — тоже местные, и она даром навязалась в попутчики к светловолосому юноше. Впрочем, он не отказался, а, значит, не увидел в том вреда. Если речь доходила до дела, то в упрямстве Блюдущим Чистоту не было равных. Они не спорили, не препирались — просто делали по-своему, так, как считали нужным. Власть мирская и власть церковная разделили полномочия еще в прошлом тысячелетии, раз и навсегда договорившись, что каждому свое, и четко определив, где чье. Церковь не может приказывать светским властям, светские власти не могут приказывать отцам Церкви, так что приходится договариваться по-дружески. Договариваться с братом Жаном было легко и приятно: мальчишка хоть был тихим и чудноватым, но при том — разумным и покладистым. По крайней мере, пока у них с баронессой Брулен был общий интерес: найти убийц, проводивших загадочный богохульный обряд. Снега в эту зиму намело необычно много. Знатные жирные сугробы громоздились по обочине дороги, уже начавшей раскисать. Пришлось ехать верхом, хорошо, что монахам ордена Блюдущих Чистоту устав не запрещал ездить на лошадях и в повозках. Пешком до Мариссель пришлось бы тащиться невесть сколько. Брат Жан был хорошим наездником, не в пример Марте, а двое старых монахов тоже сидели в седле с видом мучеников, хотя баронесса и велела подобрать для них самых смирных меринов во всей конюшне. Оба мрачных дядьки, которых Марта про себя звала Лысым и Красноносым, ехали с таким скорбным видом, что баронессе хотелось сделать что-нибудь глупое, как в семнадцать лет — заорать на весь окрестный лес рыбацкую песню или прокукарекать.

Плюхали по смеси снега с грязью лошади, падали на плащ Марты последние в этом году снежинки, крупные и пушистые. Вились в небе заполошные галки, предчувствующие весну. В этом году она обещала быть ранней. Навстречу попались две тяжело груженые телеги. Торговцы узнали баронессу и отсалютовали хлыстами, всадница кивнула с улыбкой. Она ехала рядом с братом Жаном, следом — трое солдат из замка, за ними — монахи. Замыкал процессию Хенриков помощник Эгберт, юнец вреднющий, но глазастый, как сам Хенрик.

Полянка в лесу ничем не отличалась от сотни подобных полянок по обеим берегам Ролены. Неудивительно, что обнаружить ее смогли только Блюдущие Чистоту с их особым нюхом, ну, или слухом, если все прочие братья были таковы, как юный монах Жан. Самая обычная проплешина между деревьями. Высокий орешник, кривоватые березки по краям поляны шириной в четыре десятка шагов. И — тишина. Ни скандальных галок, ни других птиц на пару миль вокруг. Посреди поляны, в снегу — кострище. Точнее, это Марта сперва подумала, что кострище — а чем еще могло оказаться черное пятно? Но брат Жан жестом подозвал ее к себе, и баронесса увидела, что это снег почернел. Она стащила жесткую рукавицу и потерла глаза. Нет, черный снег никуда не делся. Баронесса Брулен склонилась, едва не ткнувшись носом в сугроб. Снежинки как снежинки, шесть концов, и блестят, как это свойственно замерзшей воде. Только вода была черной.

— Ахинея какая, — вздохнула Марта. — Расскажи кто, не поверила бы. Что это такое, брат Жан? Монах был бледен, хотя, казалось бы, куда уж больше-то. Капюшон плаща он скинул, и видно было, что на висках набухли синие жилки. Губы побелели и плотно сжаты, в глазах страдание — словно у брата Жана ровно сейчас живот прихватило. Может, съел чего перед выездом? Ветчина несвежая оказалась?

— Обряд здесь проводили, — ответил подошедший Лысый монах. — Баронесса, могу я вас просить того… брата Жана не беспокоить?