Зато здесь было тихо и свежо. Западная граница поместья выходила к недурному для столичных окрестностей лесу, в котором братья регулярно видели заячьи и лисьи следы. За лесом начиналось довольно большое озеро Эйя, по берегам которого можно было кататься верхом. Никаких уроков, никаких проповедей и никаких пакостей Араона. Этого вполне хватило для того, чтобы Элграс начал успокаиваться на глазах. Фиор посвящал ему все свободное от обязанностей управляющего поместьем время — то есть, девять десятых каждого дня. Энор не требовал постоянного внимания. Помощники были хорошо вышколены, и, вздумай Ларэ пару девятин не интересоваться происходящим, ничего страшного не произошло бы. Пережило же поместье его зимнюю поездку в Алларэ, пережило — словно и не заметило. Фиор, который приехал за три дня до принца, перебрал бумаги, одобрил все распоряжения и мгновенно заскучал. Замечательная служба для старика: знай, спи, читай да гуляй по парку, все равно ничего не меняется, от тебя ничего не требуется… После замка Алларэ Энор казался невыносимо унылым, пустым и бессмысленным. Сюда б десяток родичей со стороны матери — они нашли бы, как расцветить мрачный замок. После приезда принца оказалось, что десяток Алларэ прекрасно заменяет один юный Сеорн. Скучать Фиору больше не приходилось.

Младший брат, казалось, не видел особой разницы между собой и Фиором, который был ровно вдвое его старше. Он с равным энтузиазмом предлагал брату отправиться поохотиться на зайцев, обсудить найденный в библиотеке свиток, кинуть в пруд к карпам большой булыжник и привязать старшему садовнику к котте свернутую спиралью полоску жести. Причем эти предложения сыпались из него по десятку в час, словно зерно из сказочной бездонной шапки, доставшейся умной падчерице от Матери.

— И кошку в мешок я тоже сажать не буду, — с улыбкой отказался Фиор. — Кошку жалко, мешок тоже. Тебя — не очень: на тебе все заживает быстро. А вот мешок вообще не заживает.

— Мешка жалко! — рассмеялся Элграс. — Какой ты жадный, а я и не знал…

— Я не жадный. Я бережливый и распорядительный.

— Ну так распорядись купить мешков. Дюжину.

— Хорошая мысль. Есть такая крестьянская забава, бег в мешках. Хочешь попробовать?

— Это как?

— Завяжем тебе мешок под грудью — и беги себе, если не упадешь.

— Весело! А с кем? Разумеется, юному чудовищу нужно было с кем-нибудь состязаться. Без этого он не умел. Если кидать булыжники в пруд — то хоть с садовником, лишь бы выяснить, кто дальше. Если кататься верхом, то непременно с братом — кто быстрее и лучше управляется с лошадью. Фиор смеялся, говоря, что Элграс готов съесть даже котел ненавистной овсяной каши, если с ним будут состязаться, в кого больше влезет.

Фиор Ларэ вообще в последние седмицы много смеялся. Столько, сколько позволял себе только в детстве, лет до семнадцати, особенно в компании Эмиля Далорна.

Эмиль дважды приезжал из столицы — невиданная роскошь, учитывая, что три года друг детства провел невесть где, якобы в Брулене, но скорее всего — за пределами Собраны. Единственный сын владетеля Далорна вообще был перелетной птицей. Рос он то в родном владении, с отцом, то в Брулене, с родственниками по матери, то в Эноре, составляя компанию королевскому бастарду. «В дороге вырос, в дороге и умру…», говорил он. Впрочем, оба раза он приезжал не столько к Фиору, сколько к принцу Элграсу.

Болтался с мальчишкой по лесам, фехтовал, обучая младшего пользоваться не только шпагой с кинжалом, но и кавалерийской саблей, придумал для него целую кучу упражнений, чем здорово испортил жизнь приятелю. Ларэ поднимался рано, но до полудня предпочитал разбираться с делами поместья, читать и отвечать на письма, теперь же Элграс вытаскивал его спозаранку, еще до завтрака, во двор, где принимался лазить с шестом по бревнам, подтягиваться на ветках и прыгать через препятствия. Без зрителей Элграс обходиться не умел, а слуги его в этом качестве не устраивали, за исключением солдат, охранявших поместье, но суровые вояки ехидно смеялись, когда мальчишка плюхался в грязь с подвешенного на цепях бревна, а принц был честолюбив. Фиор согласен был терпеть даже подъемы на рассвете и необходимость торчать в едва освещенном первыми бликами рассвета дворе. Лишь бы младший брат хохотал во всю глотку, перепрыгивая с одного учебного снаряда на другой, лишь бы лопал завтрак и просил добавки два раза, лишь бы не начинал размазывать по щекам слезы, вспоминая дворец. Про питие кислоты тоже речи больше не шло. Старший брат-бастард удивлялся тому, как Элграс похож на него самого. Не внешне, хотя у них и была общая масть. По привычкам, по особенностям характера, по мелочам. Злившую всех наставников манеру вдруг посреди прогулки или урока начинать капризничать по-детски или просто замыкаться в себе, Фиор помнил по своему опыту. Помнил, и почему так случалось: вдруг вокруг делалось «слишком много всего». Голосов, запахов, света и цветов, слов, которые начинали пульсировать перед глазами алым и сиреневым, или горчили на языке — мучительно, до тошноты. Бастарду повезло куда больше, чем законному сыну: учителя сердились, но позволяли ему прерывать занятия или возвращаться с прогулок раньше времени. Епископ Лонгин считал все это капризами, которые нужно безжалостно искоренять. Ларэ порой думал, как здорово было бы надеть его преосвященству на голову медный котел, налить в него духов — побольше, пары флаконов не жалко, — потом постучать кочергой по котлу и посмотреть, сочтет ли солидный старик капризами собственное желание сбежать подальше от мучителя. С младшим вообще было легко. Никаких капризов у него не было, только причуды здоровья всех, в чьих венах текла золотая кровь, кровь первого короля и Сотворивших, смешавшаяся с кровью смертных в причудливую смесь. Необыкновенная выносливость и способность устать от спокойного чтения так, как не устанет крестьянин за день пахоты. Железное здоровье, которому нипочем были простуды и поветрия — и способность разболеться на несколько дней от того, что пришлось выучить слишком скучный урок. Обостренная звериная чуткость, умение различать идущего по ритму шагов за несколько ударов сердца, а настроение собеседника — едва поведя носом, оборачивалась не только благодеянием, но и карой: слишком часто хотелось спрятаться ото всех. Не видеть, не слышать, не ощущать нестерпимо громкий хор запахов, голосов, пульсов и дыханий… Элграс еще не так хорошо понимал старших, чтобы догадаться, что наставник читает ему длинную нотацию не потому, что хочет довести до истерики, а лишь потому, что привык к невнимательным подросткам, которым действительно нужно повторять все по многу раз. Не догадывался, что епископ просто не в состоянии почувствовать, как головная боль от несправедливой придирки может пройти, если подсунуть обидчику булавку в сиденье стула. Мальчик еще многого не знал — о себе, о других. Не знал и того, что большая часть его бед окончится в год совершеннолетия. Говорить ему об этом было бесполезно: в тринадцать лет кажется, что любое обстоятельство твоей жизни — вечно. Бесконечное лето и бесконечная простуда, вечная обида и жизнь — на три тысячи лет вперед… Пройдет несколько «бесконечных», а на самом деле — удивительно быстротечных, слишком резво летящих мимо лет, и Элграс поймет, что это не так. Если ненаследному принцу вообще дадут дожить до совершеннолетия… Фиор Ларэ точно знал, что сначала придется покончить с ним самим.

— Господин Гоэллон спит! Ванно ошибся: Саннио уже не спал. Трудно было бы не проснуться от подобного вопля. Юноша открыл глаза и прислушался к шуму под дверью.

— Господин спит! — еще громче сообщил Ванно.

— Значит, проснется! — при звуках этого голоса господин с трудом подавил желание натянуть плед на голову.

— Герцог, вы не можете… — это уже Кадоль.

— Могу, Бернар. И буду, — едва слышный скрип двери, шаги, звук бесцеремонно отдернутой занавеси, отделявшей спальню от кабинета. Саннио зажмурился и натянул плед до подбородка, потом на мгновение приоткрыл правый глаз и прислушался к времени. Только час как рассвело. Что, спрашивается, делать герцогу Алларэ в его спальне в это время и без приглашения?! Все-таки удивительный хам этот дядюшкин, а, значит, и его родственник…