Васька вздохнул с сожалением и пошел к своему лучшему другу — Демону. Тот, видимо, уже поджидал его — улыбался, показывая длинные желтые зубы.
Васька, соблюдая собачий этикет, поднял заднюю ножку, чтобы расписаться на поленнице, но с непривычки не устоял и завалился набок. Однако он тут же быстренько поднялся и подошел к Демону обнюхаться.
Демон приглушенно зарычал и коротко гавкнул, наверное сказал «здравствуй».
Васька сделал подобие стойки и тоже хотел гавкнуть, но из его горла вылетело лишь нежное и ласковое хрюканье. Впервые Васька пожалел, что еще не научился лаять по-собачьи. Как это порадовало бы славного, милого Демона!
Похрюкав, Васька дружески рыльцем поддел лохматую башку Демона. А тот вдруг укусил Ваську. Укусил бессовестно больно. Васька завизжал, завертелся волчком. На шум выбежала бабка Меланья, схватила палку и так отделала ею Демона, что он надолго забился в свою конуру. А Ваську бабка Меланья обласкала, почесала брюшко и повела кормить.
Васька, вероятно, был непротивленцем — он совсем не помнил зла. Сытно поев, он как ни в чем не бывало снова отправился к своему другу.
Демон, когда увидел бегущего к нему Ваську, задрожал, словно в сильном ознобе. Сначала он спрятался в сараюшке, но Васька нашел его там. Тогда Демон, как последний трус, кинулся наутек.
Солнце меж тем скатилось за густые ветлы на той стороне реки, и Васька, притомившийся за день, отправился спать в свою клетушку, где уже лежала охапка свежей соломы.
«Ах, как хорошо жить, — сладко зевнул Васька, вспоминая прошедший день. — Скорей бы, скорей завтра!»
Ведь завтра он снова увидит своих друзей и снова будет им полезен…
На другой день он выбежал из клетушки, как и прежде, бодрый, веселый и любвеобильный. Выбежал и огляделся: где же друзья? Где они, такие милые и славные? Кому помочь, кого развлечь?
Но двор был тих и пуст. Овцы дремали почему-то, за оградой, положив головы друг другу на спины. Милка лежала на лугу, обмахиваясь хвостом. Куры бродили по улице. Не было и Демона. Куда исчез — неизвестно.
Васька удивился: «Почему они не заходят во двор? Ведь здесь так уютно и хорошо, так светло и весело. Почему?»
Он беспокойно забегал вдоль плетня. Он призывно хрюкал, нежно повизгивал. Но никто не шевельнулся, никто даже головы не повернул в его сторону.
Вдруг Васька остановился потрясенный: «Что же мне делать теперь?..»
1971 г.
Няма
В эту зиму ветер соорудил во дворе высокий и крутой сугроб. К великой радости ребятни, он с каждым бураном поднимался все выше, пока не достиг второго этажа. В любую погоду на горбу этого сугроба маячили фигурки мальчишек и девчонок: кто катался на санках, кто на лыжах, кто просто барахтался в снегу, увязая по самые колени.
Приходил сюда со своими новенькими лыжами и Няма. Почему его прозвали так — не знаю. Был он маленький, худенький, с большими голубыми глазами. Из-под зеленой вязаной шапочки трогательно свисали на виски и лоб неровные белесые косицы. Его чуть вздернутый нос, красный от мороза, еще хранил редкие крупные веснушки.
Няма осторожно забирался на самую верхушку сугроба, становился где-нибудь в сторонке, чтобы никому не мешать, крепко прижимал к боку лыжи и смотрел, как со смехом, криком и визгом скатываются ребята.
— Ну, что стоишь, не дышишь! — кричит ему Федька Ступин, взбираясь по склону на обшарпанных добела лыжах. — Может, ты сторожем устроился, а? Охранять трамплин, а! Давай-давай, Няма, старайся. Потом зарплату получишь — пару горячих по уху. Сам отвешу.
И Федька громко, с удовольствием хохочет, закидывая кверху лицо.
Няма кротко улыбается, переступает с ноги на ногу и еще крепче прижимает к себе лыжи.
Федька уже на сугробе останавливается на минуточку, чтобы перевести дыхание. Он разгорячен, с ярко-красными щеками. Пальто распахнуто, на шее — никакого шарфа, на руках — варежек. Шапка съехала набок — вот-вот, кажется, слетит. Глаза озорные, какие-то шалые.
— Эх, и трамплинчик! — снова кричит Федька, будто вокруг все глухие. — Летишь — дух забивает!
Но это он уже так, от восторга. Трамплин, в общем-то не очень высокий. Просто Федьке хочется прихвастнуть да лишний раз напомнить, что это он придумал построить трамплин.
Няма смотрит на Федьку, как тот готовится скатиться вниз, как поудобнее берет палки.
Федька оборачивается:
— Зря не катаешься. Мне бы твои лыжи: и-ех! А то стоит как пень. Айда сюда, не пожалеешь.
Но Няма только улыбается смущенно. Тогда Федька весело и хитро подмигивает Няме, сильно отталкивается палками и летит по раскатанной лыжне к трамплину. Там он подскакивает, взмотнув полами пальто как крыльями, и, чудом удержавшись на ногах, благополучно скатывается вниз. Няма облегченно вздыхает, будто это сам он сейчас совершил прыжок, еще некоторое время смотрит на Федьку и идет домой, бережно унося лыжи.
Удивительно: что он за человек, этот Няма? Неужели ему не хочется вот так, как Федька, как другие ребята, с гиком и смехом скатиться с горки, отчаянно взлететь на трамплине?
Няма уходит не оборачиваясь. Вот он берется за дверную ручку, вот скрывается в подъезде.
Федька удивленно провожает его глазами, потом сплевывает сквозь зубы и говорит презрительно:
— Няма ты и есть Няма!..
В самом деле, даже обидно — такой денек пропадает для него зря, и сугроб с трамплином, и лыжи. А главное: что за размазня растет?
Вечером Няма снова появился во дворе со своими новенькими лыжами, которые он, как и прежде, бережно нес, крепко прижимая к боку.
Он медленно влез на сугроб, огляделся: во дворе пусто и тихо, нигде никого. Тогда он торопливо надел лыжи и подошел к лыжне перед трамплином. Вся фигурка его была напряжена, руки цепко держали палки, губы закушены, а глаза, широкие и совсем темные, смотрели туда, где обрывался трамплин.
Он стоял так две, а то и три минуты, словно там, за изгибом трамплина, увидел какое-то страшилище. Но вот Няма вдруг поднял голову, быстро оглянулся влево-вправо, будто проверяя, не смотрит ли кто на него, лизнул языком губы и шагнул вперед.
Он сделал всего один шаг. И остановился. А потом вдруг суматошно и торопливо попятился, не спуская глаз с крутого горба лыжни. На лице мелькнула слабая и жалкая улыбка.
Неужели и сейчас он не решится? Неужели… Но в этот момент Няма, видимо, собрав все свое мужество, сделал несколько отчаянных шагов и покатился.
Он не доехал до трамплина — упал, зарывшись головой и руками в снег. Полежал с минуту, снял лыжи и начал медленно взбираться обратно. Эх, вот возьмет и совсем забоится съехать!..
Но Няма снова, с тем же отчаянием, рванулся вперед. Но этот раз он достиг трамплина, взлетел и, беспомощно взмахнув руками, выпустив палки, мешком рухнул вниз. Он, видимо, крепко ушибся, потому что долго лежал и корчился, держась за колено.
Потом встал со стоном и, хромая, поплелся в обход сугроба. Теперь-то, наверное, все: и откатался, и отпрыгался. Теперь похромает домой.
Однако Няма опять полез на сугроб.
И началось что-то необыкновенное: он скатывался вниз, падал с трамплина, ушибался, плакал не то от боли, не то от досады и злости, вставал и снова карабкался на сугроб.
Было уже совсем темно, а Няма, будто одержимый, бросался и бросался вниз, словно эта горка и этот трамплин были его самыми злейшими врагами.
И вдруг он, стремительно соскользнув с трамплина, описал небольшую, даже красивую, дугу и плавно опустился на площадку у подножья сугроба. Он не только устоял на ногах, но еще и покатился дальше.
Неожиданно от горки донесся тихий, какой-то радостно-торжествующий смешок. Няма смеялся.
Он неторопливо снял лыжи, положил их на плечо, оглянулся на горку и, усталый, помятый, весь в снегу, пошагал к подъезду.
Ах ты мой милый Няма! И какой ты Няма? Ты просто настоящий парень.
Пека
Венька Шубин сидит на последней парте в среднем ряду и возвышается над всеми, как пирамида Хеопса. Сидит он там уже третий год и чувствует себя как дома.
