Ирина вся продрогла, взвякивая зубами, гимнастерка на ней парила, забирая тепло и охлаждая тело. Она видела, как нежданные спасители разом смахнули с себя одежду до пояса и дружно стали выкручивать воду. Самый крупный из них и мускулистый, который спас ее и потом тащил через поле, вынул из вещмешка сухую нижнюю мужскую рубаху и толстый шерстяной свитер, приказал ей надеть. Ирина растерянно огляделась, ища укромное место, и услышала голос второго спасителя, постарше:
— Барышня, не стесняйтесь, мы дружно отвернемся.
Ирина все же ушла в дальний сумеречный угол, быстро скинула через голову гимнастерку, секунду помедлила и потом решительно смахнула набутевший водой лифчик, с головой нырнула в просторную сухую рубашку, пахнущую мылом и невыстиранной кислинкой мужского пота. Свитер тяжело укрыл ее до самых колен. Озноб прошел, окутало живительное тепло. Ирина, мельком оглянувшись, стянула липнувшую к бедрам юбку и выжала ее, сбросила с ног хлюпающие сапоги. Причесала растрепанные волосы, спрятала в санитарную сумку мокрое белье и подошла в полутьме к мужчинам, пытаясь натянуть свитер ниже колен.
Давайте знакомиться, меня зовут Ирина, — кивнула на головой, оглядывая стоящих спасителей.
Высокий, интеллигентный представил всех и с легкой усмешкой поинтересовался:
— И как вы попали в сии леса?
— Выхожу из окружения, нас было пятеро… На дневке взяли немцы четверых, а я как раз ходила к речке за водой… Что я могла сделать, у меня даже оружия нет… Вот и пробираюсь к своим, набрела в лесу на фашистов, спасибо, что вы…
— А лейтенантское звание для столь молоденькой дамы? — не унимался Окаемов.
— Я сестрой милосердия прошла финскую войну, дважды ранена, вот мои документы, можете убедиться, — протянула она замотанный в клеенку пакет.
Окаемов взял, полистал документы и прочел вслух:
— Чернышова Ирина Александровна… лейтенант медицинской службы, все правильно, извините за дотошность, время особенное.
— Я привыкла… тяжелый вы народ, мужики. Особенно раненые, неподъемные становитесь… А тащить надо. Аж костушки хрустят.
Темнело, дождь нахлынул с новой силой, Егор выглянул из сарая и сокрушенно махнул рукой.
— Обложной зарядил. Немцы в такую непогодь вряд ли сунутся… вояки они культурные, по режиму дня живут, да и дороги здесь нет. Николай, в дозор… Была не была, а мы сейчас костер запалим. Надо обсохнуть. — Он стал выламывать жерди под потолком с обрывками шпагата, видимо, на них что-то вешали для просушки. Сухой подстилкой из льна разжег костер. Жерди горели почти без дыма, жаром обдавая подступивших людей. Одежда исходила паром, Егор набрал дождевой воды в котелки и сунул их в огонь, в овине стало как-то по-домашнему уютно и радостно. Ночь обступила льняное поле и ветхое заброшенное строение. Дождь не унимался, молотил небесными цепами по крыше, навевал дрему. Окаемов сменил Николая у растворенных ворот, но вскоре подошел, ворча.
- Все одно ничего не видно… Слава Перуну огнекуду! — кивнул он головой на костер, — подарившему в образе златокрылого сокола-молнии огонь людям…
— Огонь дал людям Прометей, — мягко поправила его Ирина.
— Да, так в книжках написано… в книжках много чего написано… но вся античность — только миг в истории цивилизации, только миг… А за греками и Римом, за Египтом и древним Иерусалимом — такая бездна исторических событий, мифологий, богов и пророков, что уму непостижимо… Платон застал одного египетского жреца, у коего в книгах велись записи истории тридцати двух тысячелетней давности. Каково? Только о халдеях с Урмийского озера, первыми принесших дары Христу, этих наших арийских волхвах — можно писать целые романы, ибо они сохранились досель и там же. Можно писать о волхвах-русичах, у коих Христос был семь лет в обучении в Скифии. Разве кто знает, что жены у Соломона и Давида были белокурые и синеглазые славянки. Возможно с халдеями скоро встретимся… Возможно, — раздумчиво промолвил Илья Иванович и пристально взглянул на Ирину. — А с рацией вы умеете работать, стреляете метко?
— Стреляю хорошо, разрядница, а вот рация мне ни к чему. Своих забот хватает, все больше по медицине… даже несложные полостные операции могу делать.
— Это хорошо… А здоровье как?
— Не жалуюсь, с парашютом прыгала… Ой, страшно как… Да зачем вам все это? Как невесту выбираете, — засмеялась она, — вот к своим уйду и сразу на передовую!
Егор украдкой посматривал на раскрасневшееся от жара лицо сестры милосердия и сам удивлялся. До чего она была родная и знакомая, словно знал ее очень давно… Знал эту улыбку и ямочки на щеках… прямой нос, мягкий овал лица и глаза… Они были какие-то особые, живые и глубокие, по-детски чистые и мудрые. Взблески костра отражались искрами в них. Она твердо стояла босыми ногами на согревшейся земле, свитер висел на ней как древняя кольчуга, из-под нижнего края, которой, обжигая взгляд, белели колени и начала плотных мучных бедер. И вообще, Ирина внесла в их триединство мужское некое смятение и разброд. Окаемов заметно бодрился и начал гусарить, Николка Селянинов смущался и отводил глаза, а Егор не знал сам, что делать и как себя вести с нею, о чем говорить…
Ирина тоже разглядывала их в свете костра. Сразу же определила кадрового офицера в Окаемове, сколь она их перетаскала на своих плечах, поначалу культурных и высокомерных, а потом нахальных, требующих дополнительный паек… Не раз приходилось отдавать свой… Обидно, что не признал за свою, документы попросил. Второго она тоже распознала сразу: из какой-нибудь северной деревни, да и говор выдавал Николу… А вот третий заинтересовал ее больше всех. На вид лет тридцати пяти… В свете костра пушилась русая борода и усы: они были чуть темнее волос на голове… Лицом суров, взгляд прямой, долгий, в густых бровях глаз умный, добрый. В стремительных движениях не было суеты, а была легкость и точность…
Всем своим женским Ирина почуяла исходящую от этого человека такую заветно-желанную, надежную силу, мужскую прочность, которая сладко полонит разом и на жизнь. Но что больше всего ее поразило — большой серебряный крест на его груди с рисунками каких-то богов. Ирина была комсомолка и восприняла крест как нечто несуразное для красноармейца и вообще советского человека…
Окаемов перехватил ее взгляд и утвердительно закивал головой:
— Да, да, Ирина Александровна… Егор Быков препротивнейший опиум для народа… верным делом кулацкий или поповский сынок, он тайно от политрука молится и носит сию тяжесть, вопреки заветам вождя. Это непозволительно, товарищ Егор! Как только выйдем к своим — на покаяние к комиссару…
— Оставь, Илья Иванович, — взмолился Быков, видя смеющихся чертиков в глазах Окаемова, — ведь она верит, ты только погляди на нее, как губы сжала и построжела.
— Ничего я не построжела, — возмутилась сестра милосердия, — просто никогда не видела такого большого креста на гайтане. Можно на него взглянуть поближе?
Егор снял через голову подарок Серафима и протянул. Ирина долго рассматривала в свете костра трех богов, потом перевернула крест и промолвила:
— А туг разные звери вырезаны… строчками. Интересно как…
— А ну, а ну! — быстро протянул руку Окаемов и выхватил крест у Ирины. — Матерь Божья! Да ведь это предметная письменность-идеограмма на обороте креста. Тут целое послание к нам, только надо расшифровать! Ты почему мне о ней не сказал, Егор?
— Да я и сам не знал! Серафим навесил, и все.
Окаемов согнулся к огню, потом упал на колени, подвигая серебряный крест к пламени, он закрыл ему всю ладонь, силясь разглядеть мелкую чекань и резьбу с чернением по всей тыльной стороне, наконец он в порыве лег и сунул голову так близко к жару, что затрещали волосы. Егор безмолвно отстранил его, поняв, что для Окаемова никого уже нет: ни войны, ни дождя — нет ничего, кроме лютой жажды познания тайны черт и резов по серебру, постижения их смысла. Он причмокивал губами, как дитя, постанывал и что-то шептал, вдруг взметнулся на ноги и тихо промолвил, отирая густой бисер пота со лба:
