Все эти люди утомляли ее. Сколько ничтожных мелких дрязг в то время, как на Дунае еще бились с врагом отечества! Она устала от окружающих, ей нужен какой-нибудь новый стимул.

Ей хотелось бы снова увидать Потемкина, единственного человека, который умел ее развлечь.

Лишь бы этот сумасшедший не лез сам вперед, подставляя себя под вражеские пули под Силистрией, лишь бы сам не лез навстречу окружающим его со всех сторон опасностям! Не дай Бог он умрет – она была бы безутешна! Екатерина оказалась более доступной, чем эта неприступная крепость; осада Екатерины кончилась, она была завоевана.

Она написала ему, что хотела бы уберечь всех настойчивых и храбрых людей, воюющих на ее службе; в приписке, однако заключалась главная мысль письма:

«Я всегда очень расположена к вам».

На этот призыв Потемкин отвечал ярким письмом, отразившим трепет загоревшегося сердца. Храбрый вояка умел быть нежным поэтом.

«С тех пор. как я увидел тебя, я думал только о тебе одной; твои чарующие глаза пленили меня, и я трепетал, боясь сказать, как я тебя люблю. Любовь покоряет все сердца и одинаково связует узами, скрытыми под цветами. Но, о Боже! Какая мука любить, не смея сказать той, которую любишь, той, которая никогда не может стать моею! Жестокое небо! Зачем создало ее такой великой! Зачем было угодно судьбе, чтоб я полюбил ее, только ее? Ее одну, чье священное имя никогда не сорвется с моих губ и чей чарующий образ никогда не изгладится в моем сердце».

Он любил ее. Он забавлял ее, и она преклонялась перед ним: наконец-то она нашла достойного сотрудника! Ничтожному Васильчикову оставалось только сложить с себя свои обязанности и очистить комнату фаворитов. Отсылая его, Екатерина наградила его ста тысячами рублей, подарила ему семь тысяч крестьянских душ, на шестьдесят тысяч бриллиантов, серебра на пятьдесят тысяч и дала ему ежегодную пенсию в двадцать тысяч рублей. Васильчиков был только мимолетною прихотью Екатерины.

– Потемкин стал совсем на другую ногу, нежели я, – пишет спроваженный Васильчиков.

– Я был просто девицей на содержании. Со мной и обращались, как с таковой. От меня требовали, чтобы я не видал никого, чтоб я не смел выходить из отведенных мне апартаментов.

Когда я обращался с вопросом – мне не отвечали. Когда я просил что-либо для себя – та же история. Захотев получить орден св. Анны, я обратился к императрицы: на следующий день в моем кармане очутился сверток с тридцатью тысячами рублей. Мне всегда зажимали рот подобным образом и отсылали меня в мою комнату. Потемкин же получает все, что ему угодно.

Он диктует свою волю. Он – властелин.

– Действительно, он стал властелином. Екатерина по нему с ума сходила. Они, казалось, были созданы друг для друга, так как были глубоко противоположны друг другу. Спускаясь по мраморной лестнице дворца Орлов повстречался как-то с Потемкиным, шедшим ему навстречу, и спросил его, что слышно нового при Дворе?

– Ничего, кроме того, что вы спускаетесь, а я подымаюсь! – сказал остроумный Потемкин.

Она не могла больше обходиться без своего Циклопа: так звала она его за то, что у него был только один глаз. Она устроила его во дворце, и он входил вместе с нею во все государственные дела. Он сызнова поражал се то глубокой ленью, то притворством, не знавшим устали, Ожидала ли она застать его за работой? – Он мечтал целыми днями, не вскрывая ни одной депеши.

Должен ли уехать? Случилось, что его карета ждала у дверей по несколько месяцев, а он – нечесанный, грязный, мог часами сидеть и грызть ногти.

Злилась ли императрица – он обнимал ее, целовал, ласкал.

– Голубка, я ведь думал о тебе.

– Григорий Александрович, ты не намерен одеться?

Она не могла противиться ему, в нем была какая-то сила, порабощавшая всякую волю. Он был какой-то бурей, ураганом – и в то же время у пего был мягкий, чарующий голос.

– Брось, Катерина, я хочу иметь тебя в своих объятиях.

– Но меня ждет прусский принц.

– Подождет.

– А послы?

– Подождут.

– А Двор? А Дидро?

– Что за важность! Я хочу обнять сегодня всю Россию. Императрица выскользнула из его объятий.

– Властелинушка мой, ты прижимал к своему сердцу только одну Екатерину, – и с этими словами она поспешила уйти.

Какая необычная личность – этот сумасшедший, который носился из одного конца России в другой, питаясь луком и чесноком с черным хлебом, то насыщаясь ананасами и икрой – смотря по тому, куда было обращено его лицо – к Азии или Европе.

В светлую монастырскую келью залетели голуби – пегие, сизые, темно-серые с переливчатыми перьями на горлышке. Их коралловые лапки суетливо перебирали по досчатой постели, на которой спала Екатерина; они стучали клювами по дереву, слышалось их любовное воркотание. Императрица проснулась и вскочила, испугав заметавшихся голубей. Что это за стены, просто выкрашенные краской? Память стряхивает с себя дремоту и в одно мгновение ока напоминает ей ее приезд вчера вечером в Троице-Сергиевскую Лавру. Она далеко не набожна, но чтобы заслужить любовь народа надо помолиться и принести древнему монастырю свой дар – бисерный нарамник, который она сама вышивала. Нарамник этот лежит теперь во всем своем великолепии на соломенном стуле. На окне стоит яркая герань вся в цвету, за окном виднеются зеленые византийские купола двенадцати церквей, высящихся в пределах монастыря.

Как сладостно это пробуждение под щебетание птичек и рокот голубей! Не постучав в дверь, входит послушник, держа перед собой огромный поднос, на котором груды золотистого печенья с анисом, с фисташками и всякой всячиной. Где его крылья? Он так похож на архангела со своими золотистыми шелковыми кудрями, спадающими до самых плеч. Юноша красив, как херувим! Нос его чуть-чуть вздернут, все его существо объято таким искренним чистосердечием, которое очаровывает. Что если она осмелится? Нет… Не осмелилась… Он опустил глаза; ну и лицемер! При утренней свежести, когда сквозь предрассветный туман едва пробиваются теплые лучи зари, кожа Екатерины казалась матовой, перламутровой и была чуть тронута влажностью. Во время сна у нее соскользнула косынка. Кокетливая ножка дрожа чуть прикоснулась к холодному каменному полу. А если осмелится?..

Послушник покраснел и почтительно прикоснулся губами к высокому подъему ножки.

Голуби с шумом разлетелись.

Ей вдруг захотелось видеть Потемкина. Где он болтается в такую рань, почему не приветствовал ее при пробуждении? Может быть, он еще спит в своей келье? Нет, дверь кельи открыта.

Екатерина спустилась и отправилась на поиски его. Она обошла все церкви, в которых утренние молитвы возносились к небу вместе с тающей росой. С приездом Екатерины в монастырь ворвалась струя чего-то мирского. Начиная с отца- настоятеля и до послушников в белых рясах, вплоть до звонарей на колокольнях, где неумолчно переговаривались колокола, – весь монастырь молился как-то несосредоточенно, сердца всех тянулись к государыне.

В огороде, где вперемешку среди цветов росли огурцы и капуста, ей навстречу поспешили монахи. Среди них был старец, глаза которого струили слезы, оставившие бороздку на его изрезанных морщинами щеках. Веки его покраснели, длинная борода была покрыта пылью и разлеталась, путаясь и цепляясь о его суковатый посох. Это отшельник, пришедший издалека, чтобы повидать Екатерину.

Это ты, императрица, живешь развратницей, когда могла бы освятить свой греховный союз перед алтарем под звуки хвалебных песнопений? Какой пример ты подаешь народу? Не забывай, женщина, что настанет день, когда ты должна будешь отвечать за все свои поступки. Ты вдова, свободна, кто мешает тебе освятить эти плотские узы перед Богом?

Потемкин отстранил старца, отодвинул монахов. Он скинул шелковые одежды, бросил треуголку и шпагу; он подошел к ней, одетый в грубую монашескую рясу и упал к ее ногам.

– Матушка, прости меня. Я люблю тебя, но совесть душит меня, сердце терзается сомнениями, не хочу я больше жить в таком грехе. Если я недостоин быть твоим супругом, оставь меня, и я посвящу себя на служение Богу. Было время и я был честолюбив, мечтал быть министром или архимандритом, хотел властвовать, командовать либо солдатами, либо попами. Теперь же, раз ты этого хочешь, я в своем смирении стану скромным служащим Бога. Я поступлю в монахи.