Наконец, карета остановилась. Оживленный, но покорный волокита дал увести себя в неизвестный ему альков. Чтобы обмануть свое нетерпение, Екатерина сбросила с себя все свои украшения и одежду. Орлов сорвал повязку. Перед ним стояла красавица, совершенно нагая. Артиллерист не привык терять времени в пустых разговорах; теперь было не до почтительных поклонов и реверансов. Чтобы войти во вкус, он стал позволять себе всякие вольности. Жизнь ведь так коротка – к чему болтать попусту? Эта резвушка была слишком болтлива, он попросту закрыл ей рот. Жадность Орлова была ненасытна, и ночь прошла быстро. Екатерина не жаловалась, ее опасения быстро улеглись, а угрызений совести она не знала совершенно.

Ее обманывали без конца, и она уже не верила в постоянство. Конечно, чтобы скрыть от внимательной насторожившейся Европы свои тайные мечты, надо было разыгрывать из себя безутешную любовницу. Чувствительность была тогда в моде! Сколько тогда проливали слез!

Чтобы замаскировать свой цинизм, плакали даже слушая музыку; даже голубки, воркуя и целуясь, рыдали. Грез собрал эти слезы и капнул их на побледневшие щеки, на которые Бушэ еще наклеивал бархатные мушки, и таким образом подмочил все свои картины.

В то время, как Понятовский бродил, вздыхая, по паркам Варшавы, Екатерина без стыда афишировала свое горе заплаканной любовницы, а она была наименее романтичной женщиной всего этого слезливого века! Любя пылко страсть, она совершенно не изведала последствий, вызываемых этим чувством. Она никогда не чахла от любви в своих любовных делах, она не сохла с тоски по прежнему любовнику, если факел ее любви погасал, то новый случайный пришелец снова зажигал его. Если ее бросал возлюбленный, то жаловалось и стонало только ее тело – сердце ее молчало. Она совершенно не была знакома с любовными выражениями своего века, которые считались необходимой придачей каждой любовной связи. Несмотря на кажущееся противоречие, эта ясно мыслящая женщина, опоздала однако родиться ровно на сто лет.

Как и искусство, любовь тоже имеет свои стили. Она была бы подстать Генриху IV, Наварскому – своему любимому герою, который, как и она, считал, что за занавесями кровати должно быть тоже гостеприимство, где принимают всех с распростертыми объятиями.

– Мой возлюбленный… – она произнесла с выражением новобрачной это слово, такое неприемлемое, которое всегда, словно феникс, возрождается из пепла прежнего чувства. Однако Орлов не был поэтом; он оставил ее, не спросив ничего, – его не интересовало ничто, кроме любовных утех Екатерина осталась довольна ночным посетителем! Какие мускулы! Определенно, у Куракиной был вкус! Она чувствовала, наконец, что этот румяный Геркулес с головой херувима сумел овладеть ею, поработить ее. Она знала о нем только то, что их было пять братьев, четверо из них были военными. На мысли, что он даже не знает ее имени, она заснула.

В то время, как во дворец тайком пригласили утеху, к изголовью ложа императрицы незаметно проскользнула смерть, отсчитывавшая ее последние дни.

На Богоявление 1752 года небо было черно, а земля белая. Вытянувшись в гробу, императрица лежала набальзамированная, утопая под бархатными покровами, затканными серебром. Ее глаза не видели больше сквозь хрустальную крышку гроба низких нависших туч. Тихо покачиваясь на громадных рессорах погребальной колесницы, везомой дюжиной лошадей, покрытых попонами, которых под уздцы вели казаки, медленно проезжала Елизавета Петровна. Впереди всех шел се полк. Ее гренадеры, несшие факелы, были одеты в траурную форму.

Впереди колесницы шли певчие, в лиловых одеяниях, начиная с мальчиков с голосами свирели, семенивших ногами по снегу, с покрасневшими носами, вплоть, до бородачей – подобранные по голосам, как трубы органа. Ловкими подзатыльниками они подгоняли маленьких, отставших и выбившихся из ряда, дуя на стынущие пальцы, так как зима была суровая. Преображенский, Семеновский и Ингерманландский полки и артиллерия стояли шпалерами. Каждый офицер, стоя неподвижно, салютовал шпагой смертным останкам.

Напыщенный, хилый Петр III шел за гробом, плохо скрывая от пораженной толпы свое кривлянье, усугубляемое неровной походкой, вызванной слишком узкими гетрами, мешавшими ему идти. Вырвавшаяся собака догнала его, заливаясь лаем, что вызвало у зевак несколько шуток, которые, однако, сейчас же были подавлены. Екатерина, сидя в карете, делала вид, что удручена утратой, но ее горе внушало народу почтение. Крестьянки, повязанные красными платочками, концы которых свисали под подбородком, падали на колени и, прикасаясь лбом к замерзшей земле, кричали в один голос:

– Проси для нас защиты, матушка, ты теперь в раю!

– Аминь! – отвечали мужики. – Она смилуется над нами, Поручик Орлов, привлеченный желанием взглянуть на пышный кортеж, увидел вдруг среди всего этого великолепия знакомый профиль, склоненный под напускной печалью. Он узнал в своей государыне сумасшествовавшую возлюбленную, которая опьянила его сильнее, чем вино, и чьи влюблен

Посланнику Людовика XV оставалось только сложить свои пожитки и уехать. Он бушевал, но любопытство заставило его ждать событий, и он возымел прекрасную мысль не покидать пока страны, судьбой которой всегда управляло терпение.

Число недовольных увеличивалось: все роптали на императора, выходки которого заставляли трепетать всех. С ужасом узнали, что он заказал у столяра на Фонтанке несколько дюжин кроватей, предназначавшихся для новобрачных. Массовый развод среди придворных – вот какова была его новая затея. Он смеялся, радуясь своей блестящей выдумке; сам он, подавая пример, должен был вступить в новый брак. Супруги внутренне трепетали, видя себя уже соединенными вновь, кто с супругом, внушающим отвращение, кто с женой, которую презирал и ненавидел. Они уже подходили друг к другу с вопросом:

– Это вы мой муж?

– А это вы моя жена?

Списки уже были заготовлены, перины набиты, священники предупреждены… Об их согласии на все это не спрашивали.

По приказанию императора вернулся Салтыков. Его принуждали заявить публично, что он был отцом цесаревича. Но ему претила мысль опозорить ту Екатерину, какою он знал ее в молодости, – нежную, всегда смеющуюся подругу давно прошедших дней.

Перед тем, как запереть свою жену в монастырь, император хотел заставить ее стать посмешищем всего города – принудить ее пройти по улицам с плакатом на спине, где его рукою было бы написано крупными буквами:

«Мать незаконнорожденного». А чтобы это знали и поняли все, даже неграмотная толпа, эти же слова должен был возвещать глашатай, идущий впереди нее.

Эту надпись можно было бы поместить и во множественном числе. Благодаря помощи Шкурина, своего верного слуги, с радостью согласившегося на эту опасную игру, ей удалось незаметно удалить своего последнего ребенка, которого вынесли по черной лестнице. Это был сын Орлова, который сеял ребят, как картошку. Екатерина отдавалась ему без стеснения. Подобная щедрость требовала теперь известного героизма, так как ее муж стал самодержавным правителем, а она не разделяла больше его ложа.

Она совершенно отбросила всякое благоразумие в любовных делах.

Итак, в апреле Екатерина должна была стать матерью в третий раз. Напрасно стягивала она корсаж до того, что задыхалась. Ребенок решил узреть свет во что бы то ни стало. Но он должен был родиться без всякого шума, комплиментов и ракет. Ш-ш. Тише! Подозревающий что-то муж искал только предлога, чтобы разразиться скандалом. Роковое событие приближалось. Какую придумать штуку, чтобы отвлечь императора? Он ходил взад и вперед по своим комнатам, угрюмо насупившись с трубкой во рту.

При первых же болях она позвала к себе в комнату Шкурина. По счастливой случайности он вспомнил радость, которую испытал Петр при недавнем большом пожаре. Не колеблясь ни минуты, он поджог пук соломы под крышей собственного дома на Васильевском острове…