– Брось, Катерина, я хочу иметь тебя в своих объятиях.

– Но меня ждет прусский принц.

– Подождет.

– А послы?

– Подождут.

– А Двор? А Дидро?

– Что за важность! Я хочу обнять сегодня всю Россию. Императрица выскользнула из его объятий.

– Властелинушка мой, ты прижимал к своему сердцу только одну Екатерину, – и с этими словами она поспешила уйти.

Какая необычная личность – этот сумасшедший, который носился из одного конца России в другой, питаясь луком и чесноком с черным хлебом, то насыщаясь ананасами и икрой – смотря по тому, куда было обращено его лицо – к Азии или Европе.

В светлую монастырскую келью залетели голуби – пегие, сизые, темно-серые с переливчатыми перьями на горлышке. Их коралловые лапки суетливо перебирали по досчатой постели, на которой спала Екатерина; они стучали клювами по дереву, слышалось их любовное воркотание. Императрица проснулась и вскочила, испугав заметавшихся голубей. Что это за стены, просто выкрашенные краской? Память стряхивает с себя дремоту и в одно мгновение ока напоминает ей ее приезд вчера вечером в Троице-Сергиевскую Лавру. Она далеко не набожна, но чтобы заслужить любовь народа надо помолиться и принести древнему монастырю свой дар – бисерный нарамник, который она сама вышивала. Нарамник этот лежит теперь во всем своем великолепии на соломенном стуле. На окне стоит яркая герань вся в цвету, за окном виднеются зеленые византийские купола двенадцати церквей, высящихся в пределах монастыря.

Как сладостно это пробуждение под щебетание птичек и рокот голубей! Не постучав в дверь, входит послушник, держа перед собой огромный поднос, на котором груды золотистого печенья с анисом, с фисташками и всякой всячиной. Где его крылья? Он так похож на архангела со своими золотистыми шелковыми кудрями, спадающими до самых плеч. Юноша красив, как херувим! Нос его чуть-чуть вздернут, все его существо объято таким искренним чистосердечием, которое очаровывает. Что если она осмелится? Нет… Не осмелилась… Он опустил глаза; ну и лицемер! При утренней свежести, когда сквозь предрассветный туман едва пробиваются теплые лучи зари, кожа Екатерины казалась матовой, перламутровой и была чуть тронута влажностью. Во время сна у нее соскользнула косынка. Кокетливая ножка дрожа чуть прикоснулась к холодному каменному полу. А если осмелится?..

Послушник покраснел и почтительно прикоснулся губами к высокому подъему ножки.

Голуби с шумом разлетелись.

Ей вдруг захотелось видеть Потемкина. Где он болтается в такую рань, почему не приветствовал ее при пробуждении? Может быть, он еще спит в своей келье? Нет, дверь кельи открыта.

Екатерина спустилась и отправилась на поиски его. Она обошла все церкви, в которых утренние молитвы возносились к небу вместе с тающей росой. С приездом Екатерины в монастырь ворвалась струя чего-то мирского. Начиная с отца- настоятеля и до послушников в белых рясах, вплоть до звонарей на колокольнях, где неумолчно переговаривались колокола, – весь монастырь молился как-то несосредоточенно, сердца всех тянулись к государыне.

В огороде, где вперемешку среди цветов росли огурцы и капуста, ей навстречу поспешили монахи. Среди них был старец, глаза которого струили слезы, оставившие бороздку на его изрезанных морщинами щеках. Веки его покраснели, длинная борода была покрыта пылью и разлеталась, путаясь и цепляясь о его суковатый посох. Это отшельник, пришедший издалека, чтобы повидать Екатерину.

Это ты, императрица, живешь развратницей, когда могла бы освятить свой греховный союз перед алтарем под звуки хвалебных песнопений? Какой пример ты подаешь народу? Не забывай, женщина, что настанет день, когда ты должна будешь отвечать за все свои поступки. Ты вдова, свободна, кто мешает тебе освятить эти плотские узы перед Богом?

Потемкин отстранил старца, отодвинул монахов. Он скинул шелковые одежды, бросил треуголку и шпагу; он подошел к ней, одетый в грубую монашескую рясу и упал к ее ногам.

– Матушка, прости меня. Я люблю тебя, но совесть душит меня, сердце терзается сомнениями, не хочу я больше жить в таком грехе. Если я недостоин быть твоим супругом, оставь меня, и я посвящу себя на служение Богу. Было время и я был честолюбив, мечтал быть министром или архимандритом, хотел властвовать, командовать либо солдатами, либо попами. Теперь же, раз ты этого хочешь, я в своем смирении стану скромным служащим Бога. Я поступлю в монахи.

Неужели это просто ловко разыгранная комедия? Екатерина не сомневалась в этом и искренно любовалась ловким умением автора инсценировать. Потемкин распространил свое обаяние даже на этих простодушных монахов, которых любил за чистое сердце, за их песнопение, за пухлые руки, вечно пахнувшие ладаном. Какие разговоры, сколько споров с отцомнастоятелем в трапезной, где Потемкин жадно пил квас и ел кашу с постным маслом!

Отрекаясь от мирских страстей, он не был искренним. Но лишь только слова его слетали с губ, как он сам поверил в то, что говорил. Каждому славянину присуща эта черта – быстро придумывать исход, принимать решение, и как только оно облечется в явную форму и будет высказано, – самому увериться в искренности того, что он говорит. Это большая сила убеждения, которая с чудесной чисто восточной вежливостью, освобождает память, выкидывая за пределы времени, звучавшие перед тем слова.

Сад был напоен ароматом роз и ладана. Потемкин с чувственными толстыми губами, наслаждался нежным дыханием утра.

– Я вполне понимаю твое душевное состояние, Григорий Александрович, – отвечала императрица. – Я знаю, что твое решение неизменно и бесповоротно. Оно разбивает мне сердце, но ты должен послушаться голоса, зовущего тебя. Я не буду бороться против твоего призвания, я отдам тебя Богу.

– Спасибо, матушка, спасибо! Братья, откройте двери ваших святых келий и примите заблудшегося. Дайте ему приют, которого жаждет его душа. Я не выйду больше из этого монастыря, где при жизни еще вырою себе могилу. Тут я стану искать покоя и забвения.

– Послушайся своей совести. Безумец, ты был честолюбив. Но что такое честолюбие – коварный, вечно мучающей щип. Благослови небо, что оно выдернуло его у тебя. Когда я устану любить, когда под тяжестью возложенной на меня ответственности согнутся мои плечи – я буду вспоминать тебя в твоем святом убежище и завидовать тебе, Григорий Александрович…

Прощай…

Опешивший Потемкин провел в монастыре несколько месяцев. Екатерина радовалась втихомолку: как ее неистовый любовник должен был беситься в своей узкой келье! Он был обманут своей коварной владычицей. Время шло. Никаких вестей из города; вокруг него смыкалось молчание. Время его любовного владычества уже считалось отошедшим в прошлое. Слишком умный, чтобы спокойно подчиниться немилости, он постарался извлечь из создавшегося положения выгоду. Из монаха он стал сводником, как был раньше полководцем и министром, как был бы архиепископом – просто в силу необходимости.

Помпадур, увидя, что ее прелести оставляют Людовика XV равнодушным, постаралась разбудить притупившиеся чувства монарха, заказав Франсуа Буше – королевскому художнику – картину, изображавшую св. Семейство, предназначенную ею для набожной Марии Лещинской.

Моделью для пресвятой девы послужила молодая ирландка, красавица Морфиль, чья округлая гибкая шейка, казалось, была создана для того, чтобы прельстить самого усталого, самого пресыщенного из всех королей. Она-то и послужила приманкой в планах Помпадур, так как образ прелестной брюнетки, изображавшей Богоматерь, вскружил голову влюбленному королю. Так хитроумная маркиза сама втолкнула девушку в заповедный сад, ключи которого она зорко берегла сама… Потемкин стал действовать по тому же принципу. При помощи одного из своих родственников, который был ему многим обязан и в чьей преданности он был уверен, он попрежнему мог твердой рукой направлять капризы Екатерины. Он намечал ей новых любовников, приказывал убивать на дуэли тех из них, кто был нежелателен ему, подсыпая, где надо, яда или, наоборот, возбуждающих средств.