Еще немного… еще… Пора.
Медленно поднял тело, будто проснулся, и мимо стола, зевая в руку, чтобы не встретиться глазами с сестрой, вышел в коридор. Здесь — свет яркий, и зеленая дорожка впечатывается в глаза. Она проплывает где-то под ногами и ясно видны ее потертые лоснящиеся края. А вот — заплата. Раньше она не бросалась в глаза, а сейчас вдруг видно, что заплата хоть и зеленая, как вся дорожка, но все-таки не такая зеленая… Зеленая, но — не такая. Совсем не такая.
Поворот. Умывальник тихий. Холодно… Кафель желтый. Лампа гудит тихонечко: у-у-у… Покурить бы… Нет сигареты. И времени — нет. Холодно… холодно…
Решетка шершавая… Кусок стекла в углу, на одной замазке. Пролезет через решетку? Может, не пролезет?.. Пролез. Блеснул в руке.
Кусок был отколот удачно — наискосок, край такой острый — в животе тянет…
Я сел в угол, чтобы не упасть потом. Завернул рукав пижамы. Повыше… Рука покрыта гусиной кожей… И такая тонкая… Ну все! Ударил с оттяжкой. И сразу — еще раз, пониже.
Две белые полоски… Отвернулся, чтобы не испугаться. Прикрыл глаза и стал ждать.
Руку щекочет. Пусть. Ни о чем не надо думать. Ни о чем. Иначе в голову может прийти… может прийти… Мало ли чо может прийти… Мало ли… Мама? Где?.. Кто может прийти… Кто это?
Кто-то грубо схватил под мышки, пронзил голову криком:
— Нинка! Нинка! Где ты, черт побери! И еще чьи-то руки вцепились больно — кафель замелькал в глазах… желтый кафель в красных пятнах… Поплыло — зеленое-зеленое… Потом белым-бело вокруг, и невидимый кто-то кричит:
— Ну надо же, а! Ну надо же, а! И еще один голос, потише:
— У-у, сыволочь! Нашел когда! Прям как нарошно…
Маленькие глазки впиваются сверху. И голос впивается:
— Додумался, да? Теперь — точно под трибунал загремишь. Как миленький загремишь! Сегодня же сообщу командиру части, пусть тебя, подлеца, засудят!.
Заведующая… Какой трибунал? Какой командир?.. Скоро она?..
— Не закрывай глаза, не закрывай, когда с тобой разговаривают!
— Ну хватит, а?… Ну не надо… Все. Уходит.
Руке туго, пальцы покалывает.
Медсестра подкатывает белую тележку. В тележке дребезжит железо.
— Переворачивайся, — говорит. Мне, что ли? В руке у нее — тонкий шприц.
Четыре раза уколола. Это сульфазин. Часа через три станет плохо. Плохо…
Время еще есть, иду в курилку. Там — по-прежнему. Только очкастого нет. Голоса что-то такое велели ему, и он полез в форточку. Теперь он где-то в другом отделении… Губошлеп Гриша двумя пальцами с коричневыми ногтями держит слюнявый свой окурок. Вздыхает. Леша курит молча, что-то вспоминает. Коротышка говорит, говорит…
Коротышка упал лицом в ладошки, затрясся.
А внутри меня — ворочался, поднимался жар. Спину ломило, больно рукой шевельнуть — отдается… Все вокруг становилось мутноватым, расплывчатым. Голоса и лица удалялись…
Медленно переставляя тяжелые ноги и держа руки полусогнутыми, побрел я по коридору. Где-то отдельно от меня витал страх, что кто-то, проходя рядом, заденет… Глаза слезились.
Прошла вечность, когда я добрался до койки. Долго стоял перед ней. Как на нее лечь? Сначала как-нибудь надо сесть. Потихоньку, потихоньку… Боль выворачивает лопатки. Ох-х! Зубы… хрустят. Еще… еще… Все. Теперь — ноги поднять. По-ти… хоньку. Другую… Все. Руки — под подушку, там прохладно. Голову — вбок, дышать…
Квадрат за спиной. Мутный. Дрожит. Ровный глухой шум. Дождь. Дождь… холодный… необъятный. Туда бы…
Леша. Остановился. Смотрит.
— Ой, Иван-царевич, спаси мою корову! Захлебывается смехом. Уходит. Коротышка. Садится. Смотрит.
— Ты это… не переживай. Она покричит-покричит и забудет. Эх-х!
Машет рукой. Уходит.
Что-то мягкое ко лбу прикоснулось.
— Ну что ты, что ты, сыночка?.. Не надо плакать, не надо.
Губы яркие шевелятся. И морщинки шевелятся.
— Поспи-ка лучше, поспи…
* * *
За решеткой — черные кривые ветки. Блестят. Качаются, по стеклу скребут. Одинокий рыжий огонек падает, цепляется за ветки — бесполезно…
Очки блестят. И острый нос между ними.
— Пойдем, приехали за тобой.
— А-бед! А-бед! — слышится в коридоре. Встаю. Оглядываюсь. Койка смятая, теплая… В коридоре за руку схватила нянечка.
— Куда? Обедать скореичка!
— Ему не надо. — Очки блеснули. — Выписывается он.
— А-а…
В конце зеленой дорожки стояла зеленая фигура. Военный… Рядом — заведующая. Они о чем-то говорили, сблизившись головами.
Медсестра подвела к ним.
От военного сильно пахло улицей. Он оглядел меня, будто говоря: «Так это он?» Заведующая взвесила на руке какие-то бумаги, протянула ему. Подошла нянечка с вишенкой на лбу, в руках — газетный сверток. В одном месте бумага порвалась и оттуда выглядывала желтая пуговица. Со звездой.
— Тут переодевайся, — сказала заведующая. И опять повернулась к военному, зашевелила губами.
От формы пахло старым потом. Моим потом. Одна пуговица помята… Это тогда, в то туманное утро…
— Ну, пошли? — бодро сказал военный. Заведующая загремела отмычкой.
Я оглянулся в теплый коридор. По коридору, по зеленой дорожке, шли в курилку коротышка с Лешей. Леша размахивал руками, поворачивал лицо к коротышке, что-то говорил… Хорошо им.
Дверь открылась — и побежал навстречу холод. Под ногами закачалась серая с белыми рябинками гальки лестница. Железная сетка поднималась до потолка вместо перил. Я впервые видел эту лестницу, хотя сюда попал по ней… Чуть ниже качались погоны. Прапорщик.
Заскрипели тугие пружины, открылась входная дверь. Ветер окатил холодом. На сером асфальте шевелились скрюченные листья. Шорох сухой…
Лобовым стеклом смотрел зеленый уазик. Там кто-то задвигался — и машина зафыркала, пустила сизый дымок.
Свежий воздух наполнил меня, я почувствовал, что отрываюсь от земли… Меня не унесло — прапор открыл дверцу.
— Давай, — весело сказал он, и солдат-шофер включил скорость.
— Домой? — спросил шофер, когда выехал за ворота.
— Домой, — хлопнул себя по колену прапор.
Домой… Неужели?..
За стеклом мелькали дома, люди… Я очень давно не видел людей. Просто людей. Но ехали быстро, и лица за окном сливались и получалось сплошное мелькание светлых пятен…
А потом все кончилось. Последний дом отлетел назад — уазик мчался бетонкой, врезанной в голую белесую степь. Под ногами шуршало.
— Закуришь? — прапорщик, не оборачиваясь, протянул папиросу.
Я взял. В кармане хэбэ оказался коробок с одной спичкой.
— А куда мы? — спросил, глядя через его погон на летящий навстречу серый поток.
— В третий батальон. Там будешь служить… За спиной прапорщика я вошел в трехэтажное из шершавого кирпича здание. Навстречу попались два солдата в бушлатах.
— А замполит туда не придет? — спрашивал один другого.
— Не-е, он на объекты поехал…
Мы поднялись по лестнице, оказались в большом помещении, разделенном надвое стеной с проходом в начале и в конце. И по ту и по эту сторону виднелись койки, табуреты выровнены по нитке, в спальном помещении днем никого не было. Здесь же на полах, покрытых коричневым линолеумом, белели разводы высохшей грязи. Сам линолеум — покрыт дырами. Койки стояли неровно, на одной кто-то спал, укрывшись шинелью, а дальше сидели двое, курили. На нас не обращали внимания.
— НШ[6] у себя? — спросил прапорщик у дневального.
— Да бог его знает, — подумав, ответил тот.
— А ты для чего тут? — привычно как-то спросил прапорщик.
Дневальный смотрел на него насмешливо, руки он держал в карманах.
— Стой тут, — сказал мне прапорщик и пошел наверх.
Я сел на табурет.
Заходили и выходили солдаты. Двое с оттопыренными шинелями пробежали, скрылись за перегородкой. Вскоре оттуда прилетело:
— Валерик! Зема!..
— Чего? — отозвался дневальный.
— Зашли сюда чекиста.
— Сей-час…
Дневальный посмотрел на меня. Подумал — и перевел глаза на лестницу. Кого-то увидел, поманил согнутым пальцем:
