Землю вырвало из-под ног, полетели навстречу зеленая трава и белые камушки.

— В столовую ползком марш!

В глазах маячат подошвы впереди ползущего, измазанные соком травы, с мохнатой пылью, и своими подошвами чувствую дыхание сзади; на горящих локтях и коленках тяну вперед наполненное дрожью тело. Скрип, скрип…

В столовой — прохладная тишина. Она тут же становится горячей — раскаляется от наших тел. За последним столом три сержанта в побеленных солнцем хэбэ пьют чай. Рассаживаемся, и только слышно, как оседает дыхание под твердой формой. Сахара уже нет, один встал и подошел к сержантам.

— Разрешите сахар…

Миска, стоявшая перед белобрысым сержантом, блеснула, взлетая, и шарахнула спросившего по лицу.

Стук ложек оборвался. Тишина лопнула, накрыла вскочивших сержантов топотом и звуками ударов.

Белобрысый сержант с красной блестящей полосой от рта до уха вспрыгнул на стол, перелетел на другой и выскочил.

Через несколько секунд послышался нарастающий грохот, и в столовую влетела толпа сержантов, окруженная блеском пряжек. И заворочалась одна сплошная куча криков, свиста ремней и топота. По затылку мне врезало железно и тупо, сквозь гул, наполнивший голову, услышал:

— Все! Отошли, отошли! Мы их по уставу…

Мы стоим на огнедышащем плацу, придавленные солнцем. Шагах в десяти от нашей колонны — другая, прибывшая до нас. Они стоят, впечатанные в белый неподвижный воздух, туго сбитой колонной. Человек восемь сержантов прохаживались между колоннами, пятеро или шестеро стояли напротив, заложив руки за спину. Хоменко посередине, нам видна половина его лица.

Выпуклая грудь Хоменко начала медленно приподниматься, разрастаться… вот-вот пуговицы и значки сыпанут во все стороны.

Приподнимается, приподнимается… — Вооруженные Силы… — грудь его застыла на один миг, чтобы вытолкнуть, — вспышка с тыла!!

Соседняя колонна разом рухнула. На том месте, где она только что неподвижно стояла, теперь одни неподвижные спины. От этого пошел ветерок, и наша колонна немного покачнулась; кто-то переступил с ноги на ногу.

— Отставить!

Бух-бух! — лежащая колонна уже стоит.

— Вас команда не касается? — Хоменко говорил спокойно, руки держал за спиной. — Вспышка с тыла!

Упала, как картонная, соседняя колонна. И опять от этого накатил ветер, и нас качнуло.

Хоменко перевел взгляд на неподвижные спины, устилающие плац.

— Отставить!.. Вспышка с тыла! — Бух-бух! — вскочил. — Отставить… Вспышка справа!.. Вспышка слева!.. — Бух-бух!

Они уже не успевали припасть к бетону — отставить! — отталкивались обратно… не успевали встать прямо — вспышка с тыла! — падали. И ветер от этого становился все сильней, и наша колонна покачивалась все сильней. Поверх головы Хоменко вижу на далеком-далеком шоссе остановился автобус, оттуда вышли и двигаются к сопке люди, сумки в руках… Скрываются за сопкой.

— Ползком-арш! Отставить. Вспышка справа!.. Пол… ар… ла… аа!..а!

Хоменко резко, на одном каблуке, повернулся к нам.

— Вспышка с тыла!

Ветер накатил, колени сломались — и горячий бетон дохнул в лицо.

Офицер с круглым лицом, прорезанным белозубой улыбкой, барабанил пальцами по столу, общелкивал веселыми глазами нас.

Сидим в прохладной беседке за дощатыми столами. Только что был обед, тяжело… Лицо офицера ускользает, голос его то отдаляется, то звучит совсем близко.

— Вас ждет нелегкая, полная лишений и тягот и вместе с тем почетная служба. — Он собрал, скомкал улыбку, и голос его зазвучал тяжело. — Вам предстоит охранять людей, забывших, поправших понятия чести, совести, посягнувших на устои нашего с вами государства. Любой из них, находясь на свободе, может, не задумываясь, убить вашу мать, изнасиловать сестру, невесту… у-у-у…

Уплываю куда-то по частям, глаза тяжелеют, тяжелеют… Сжимаю голову руками, чтобы лицо офицера остановилось.

— …Не случайно ваша служба называется боевой, ибо все, кто находится там, ваши враги. Враги коварные и беспощадные, но неопасные до тех пор, пока вы… сжимаете в руках оружие… орое доверяет вам народ… Это нелегкое бремя…

Сильный всхрап сзади.

— Встать, — сказал офицер. Не закричал, спокойно сказал. — Сержант Юрченко.

— Я! — натянутая спина заслонила круглое лицо. Слышно, как наливается в стакан вода из графина, звук глоточков…

— Ну-ка, проведите-ка небольшую разминочку на плацу. Я вижу, им тяжело слушать.

С плаца вернулись, раскаленными ртами хватая прохладный воздух беседки. Офицер достал платочек, вытер глянцевитый лоб — видно, воздуха в беседке стало мало. Он посмотрел на часы.

— Так, по распорядку сейчас ОМП[3]. Отведите их в химгородок.

Мерцает, выдавливается из темноты синяя лампочка. Подрагивает, появляется и опять проваливается в черноту. И вновь продирается оттуда — мерцает на прежнем месте. Мерцает… Зачем мерцает? Я не знаю, товарищ сержант, я ничего не знаю, я ничего не хочу знать. Я хочу одного — провалиться тоже в эту черноту, совсем провалиться, навсегда-да-да…

— Равняйсь! Смир-на!.. Отставить.

Качаются рядом немигающие глаза, они что-то говорят, вижу по ним, но я не слышу, что говорят. Глаза… Кто это? А-а, да, да. Это сержант Хоменко, заместитель… нет, он мой непосредственный начальник. Почему непосредственный? Какое странное слово?

Немигающие глаза стремительно летят навстречу, что-то тяжелое ударяет в грудь… синяя лампочка переворачивается.

— Встать!

Опять в глаза давит, выпирает из темноты синяя лампочка — опять на прежнем месте. Лампочка. Да, это лампочка… Лампочка, лапочка, лодочка… Какая лодочка? Наверное, та… ну та, когда какая-то река блестела так, прохладная, и ветер тормошит воду, и камыш ярко-зеленый прокатывается волнами, и волны хлюп-хлюп…

…Хлюп-хлюп.

— Сапог снял! Вытирай портянкой! — Это сержант-казах громко кричит горбоносому Славке, очень громко кричит. А Славка сжал лицо руками, и между пальцев — на пол кап-кап, пятнышки…

— Никто не ляжет, пока присяга от зубов отскакивать не будет.

Немигающие глаза надвигаются опять.

— Читай ты. Разлепляю губы:

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических…

— Отставить. Ты присягу читаешь или молитву похоронную?

Он уже сидит на верхнем ярусе койки, разбалтывает ногами густой воздух.

— Ко мне, товарищ солдат!

Глаза его обхватили меня, сжали, и я вонзаю вверх напрягшийся подбородок. Челюсти сдвигаю поплотней… Его кулаки, выдавленные из рукавов хэбэ, неподвижно лежат на коленях. Если решит рукой, выйдет не так сильно — неудобно.

— Ближе… Еще ближе…

Сапог воткнул в грудь тугой комок боли. Я переломился.

Бе. Бег, БЕГ, Б Е Г… И все время — тяжелый белый зной, который мы рассекали телами, черные пятна скачут. Сопка… Окутанная клубами меловой пыли, она опрокидывалась за мутными стеклами противогаза, и пот хлюпал в противогазе, автомат бил по спине, и сапоги скребли ослепительный склон. На самой вершине — туалет. Туда тоже бегом. Там мы разговаривали. Втроем-вчетвером курили подхваченный где-то на бегу чинарик. Когда окурок держать уже было невозможно, прокалывали его иголкой и курили, вытягивая губы. Там же начали бить тех, кто не успевал на «подъем — отбой». Обычно это был сутулый белорус Воскобович, с большими вывернутыми ушами и вечно подрагивающими глазами. Сегодня утром горбоносый Славка схватил его за грудки так, что пуговицы брызнули по всему полу.

— Ты, чмо! Я из-за тебя должен по двадцать раз отбиваться?

Воскобович хотел вдавиться в стену и все поднимал ногу — прикрывался. А Славка отрывал его от стены и бил. И лицо Воскобовича совсем растеклось — он заплакал. А Славка озверел еще больше и начал забивать его в стену. Потом Воскобовича бил Юрченко. За пуговицы.