Она не успела опрокинуть меня — я ткнулся лицом в мягкую белую спину, и сразу серые глаза оказались совсем близко, и мягкие руки остановили зеленое качание.

— Головушка закружилась? Ну ничего, ничего, сейчас пройдет. — Она сунула руку в карман, что-то зазвенело, и она вытащила металлическую трубку, загнутую под прямым углом. Всунула один конец в дырочку под дверной ручкой и провернула. Дверь провалилась в запах, от которого засосало под ложечкой.

Передо мной задымилась тарелка супа. Белая фигура застыла рядом. А издалека кто-то говорил:

— Совсем ослаб мальчишечка. Ты уж, Клава, заставь его поесть, заставь.

— Он у меня сам покушает, — раздавалось рядом. — Он у нас умница, верно ведь?

Руку захолодило — ложка. Ложка… лодка…

— Держи ложку, держи пальчиками, — раздается рядом.

Лодка утонула в красной дымящейся жидкости. И совсем издалека донеслось:

— Ешь, сыночка, ешь. А то вот свяжем ручки-то, силком кормить будем.

— Хлебушка возьми.

Беру.

— Компот пей.

Пью.

— Ну пошли, лапонька, пошли.

Пошли.

Пришли обратно в палату. Это очень большая палата и в ней есть люди. Она называется наблюдательная.

Возле моей койки — стол. На нем — лампа с крохотным абажурчиком. Рядом — лицо с яркими блестящими губами. По краю белого колпака темно-рыжие завитки, сквозь них проступают морщинки…

Она склонила голову набок и, высунув влажный кончик языка, быстро пишет. Пишет то, что говорю я. Я говорю про кого-то, так смутно мне знакомого, я только знаю, где и когда он появился на свет, чем болел… Зачем он ей? Она никогда не знала его и не узнает теперь никогда.

Я замолчал — шорох авторучки прекратился. В мои открытые глаза полезло то, что было вокруг. Четыре окна. Только уже не яркие квадраты, а темно-синие, а в том, что напротив, мерцает желтое. Это отражение лампочки над дверью. Она горит всегда и называется контрольной. На всех окнах — редкая блеклая традесканция, а сквозь нее проступает белая узорная решетка. За решеткой — блескучая чернота. В черноте — глухой шум, наверно, деревья…

Вокруг было тихо. Так тихо давно не было… Иногда только выскакивали из тишины невнятные голоса; по черным мерцающим квадратам проплывали сутулые серые фигуры. Лиц не видно, контрольный свет освещает палату настолько, чтобы видеть только движения…

У моей койки — стол. На нем — радужное пятно. Лицо светлое шевелит яркими губами, шуршат бумаги… Теперь — два радужных пятна…

Шум. Сначала далекий и приглушенный, потом все отчетливей, и вот уже прорезается громкое:

— Бобров, Новосельцев, Рахметов, кушать не ходите… кровь сдавать… Кого на инсулин назначили? Тебя назначили? И тебя?.. Тоже не кушайте…

Светлые щелки дрожат, вспыхивают в них прозрачные пятнышки…

— Лауров, Лауров… — Это возле. Светлые щелки превратились в огромную комнату, людей в отдалении, и незнакомую медсестру надо мной.

— Лауров, кушать не ходи, тебе анализы сдавать. Потом тебя заведующая вызовет.

Встаю.

…Кабинет заведующей маленький, на окне тоже решетка. Сама заведующая тоже маленькая, с алюминиевыми волосами и лицом, как выжатый лимон. Она сидела за столом и что-то писала. Здесь очень много писали.

— Садитесь, — взмахнула рукой, продолжая писать. Сажусь на белую холодную кушетку. Она перестала писать, сцепила руки и воткнула глаза прямо в меня.

— Ну что там с вами случилось? — быстро спросила. И пальцами желтыми захрустела.

— Ничего со мной не случилось.

— А что вы там дурачились? Стреляли зачем? И еще глубже глаза воткнула. Я молчал. Я старался пройти взглядом сквозь ее глаза, я знал: стоит это сделать — и сразу станет легко.

Но ее глаза не пускали.

— Может, вас обижали там?

— Не обижали. Я в воздух стрелял.

— Зачем? Вы знаете, где сейчас находитесь?

— Знаю.

— А зачем вам это нужно? Вам отслужить, как следует, нужно и домой вернуться чистым. Чтоб стыдно не было.

Я стал смотреть на ее маленький лоб.

— Что молчите?

— А я хочу вернуться… чистым. Почему она все время старается войти в мои глаза, что она там хочет увидеть?

— А зачем, черт побери, стреляли?

— Просто. Захотелось так.

— Вы знаете, что с вами будет, если мы не подтвердим психического расстройства? Знаете, что будет? Под трибунал пойдете!

— За что?

— Как за что? За симуляцию. Ну чего, ну чего она от меня хочет? Что я ей сделал? Что я им всем сделал?

— Ну? Зачем…

Я стал смотреть в располосованное решеткой небо.

— Идите… пока.

Я дернул ручку — закрыто.

Она выскользнула из-за стола — ростом мне по грудь — открыла своей отмычкой…

Страшно захотелось курить. Полцарства за сигарету. Пошел по зеленой дорожке.

Откуда-то пахнуло табачным дымком, кашель послышался. Пошел на запах. В конце зеленой дорожки виднелась решетка — за ней сидящие люди, слои дыма…

В решетчатой стене оказалась дверь. Я толкнул ее и вошел в маленькую комнатушку с крохотным окошком под потолком. На кожаных тумбах сидели пять тел серых пижамах, молча чадили, смотрели в пол. Подсел к одному, очкастому, с тугой лысиной.

— Закурить не найдется?

Очкастый даже не повернул головы, спокойно курил, смотрел под ноги. Я потрогал его за плечо.

— Закурить, говорю, не найдется?

Молчит.

Я повернулся к другому. Он лихорадочно захлопал себя по карманам, потом прижал руку к груди… залопотал что-то сквозь слюни и жалобно смотрел, словно я собирался его ударить.

Я смотрел на него. Просто так смотрел. Такого еще не было: я смотрю, и тот, на кого я смотрю, съеживается под моим взглядом… Я не отводил глаза. А он протянул мне свой окурок. Окурок был мокрым от слюней.

Я отвернулся.

— На; — протянул сигарету сидящий напротив. Это был пухлый коротышка с потерянными в лице глазками. Я прикурил от его сигареты. После первой же затяжки комната с сидящими вокруг людьми накренилась… Прислонился затылком к стене. Захолодило.

Двое, докурив, молча вышли.

Коротышка тянулся ко мне маленькими тусклыми глазками. Его розовые губы двигались. «Солдат, да?.. Солдат?..» — слышалось, как через стекло. Я закрыл и вновь открыл глаза: да, солдат.

— Этот, лысый ни хрена не слышит, ему хоть с пушки пали, — сказал коротышка.

— Глухой, что ли? — спросил кто-то за меня.

— Не-е, не глухой. У него в голове голоса. Он голоса эти слушает, чего они ему скажут. А этот вот, пужаный, Гриша. Он здесь с малолетства.

Коротышка повернулся к «пужаному»:

— А ну-к, Гриша, спляши.

Гриша вскочил, захлопал в ладоши, затоптался, шаркая шлепанцами…

Дверца скрипнула — и вошел еще один. Беленький, с жутко большими синими глазами. Глаза его освещали лицо… остановился на пороге, уставился на прыгающего Гришу. Смотрел, смотрел, а потом — зазвенело вдруг, это он сразу и засмеялся и заговорил:

— А помнишь, мы с тобой за дровами поехали, а Валя Каракозова ружье нам дала и плакала? Ха-ха-ха!..

Гриша замер и посмотрел на него. А тот уже беззвучно растягивал рот — смеялся, откидывая голову, но глаз с Гриши не сводил.

— Это Леша… Калужский, — пояснил коротышка. — Тоже лет десять здесь.

— Извините, у вас сигареточки одной не будет? — зазвенел Леша, охватывая меня своими глазами.

— На, Леша, закури, — протянул ему сигарету коротышка. — Как дела, Леша?

Леша не ответил. Осторожно двумя пальцами он держал сигарету и медленно подносил к глазам. Потом сказал коротко:

— Спасибо. — И сел рядом со мной.

Теперь он сидел и как-то напряженно молчал. Медленно-медленно поднимал руку с сигаретой к тонким губкам, долго затягивался. И так же медленно опускал руку и смотрел в одну точку. И вдруг повернулся — и зазвенел в лицо мне:

— А помнишь, твой отец ехал из Казани, а мой — в Казань, а мы с Колькой Меркуловым стояли и плакали? Помнишь?

Так близко — его распахнутые глаза, плещут радостным светом.

— Это у него заходы такие, — объяснил коротышка. — Постоянно у него: Колька Меркулов, да Витька Кособульский, да Валя эта… И откуда только берется?