— Отставить, на исходную! Солдат вернулся, скручивая губы.

— Бегом март! Отставить.

Капитан подошел к нему совсем близко. Губы солдата сразу вытянулись ровно, сомкнулись. А у капитана глаза прыгали.

— После развода зайдете ко мне, — отчетливо, вырезая каждое слово, проговорил командир.

Тот вдруг побледнел, кончики ушей тоже побледнели, и даже бледным был голос:

— Есть.

Капитан обошел караул и приблизился к суточному наряду. Замедлил шаг возле меня и, уже отходя, обронил тихо:

— Сапоги в порядок приведите.

«Чтоб сержант не услышал!» — догадался я.

Потом он отдавал приказ караулу. Держал согнутую ладонь у козырька и что-то говорил быстро. Долетало только:

— …Заступить… взять под охрану… не допустить… С грохотом, сверкая пряжками и сапогами, ушел заступающий караул. Стало тихо. Очень тихо стало… Очень тяжелая такая тишина навалилась. Через полчаса вернется старый караул…

Подошел Ахмедов, третий дневальный.

— Штык-нож давай, иди порядок наводи. — Встал на мое место у тумбочки с телефоном.

Мамасалиев уже тащил, согнувшись, ведро с водой на второй этаж. А полы там поуже, и коридор короткий… Вот сука. Иду искать ведро для себя, первый этаж мой. У входа ударился об взгляд дежурного.

— Где ты лазишь? Порядок кто будет наводить? Я?

— Нет ведра, — сказал я.

— Меня это волнует? И-ди! Две минуты тебе, время пошло.

Ну где, где его найти, проклятое? Хоть что-нибудь похожее на ведро!.. Сколько на свете ведер!.. Хоть какое-нибудь… где-нибудь… что-нибудь…

Пробегая по двору, запрокидываю голову: на балконы смотрю. Вышел бы кто-нибудь, попросить хоть какое-нибудь ведерочко, ненужное… Что тут такого, ведерочко…

— Пять секунд осталось! — кричит из окна дежурный. Меня растаскивает всего на части.

Возле душа стояла машина. Ротная, с железным фургоном — автозак[5]… Возле магазина стояла машина… Номер десятый…

— Две секунды!

Подбежал к машине, заглянул под душный, пахнущий мазутом низ. Есть!

Домывал последние ступени на выходе — за воротами начал разрастаться шум. Старый караул вернулся…

Кидаю ведро за дверь, бегу в столовую накрывать ужин.

Ахмедов сидит на тумбочке, с треском зевает, откидываясь.

В столовой Мамасалиев расставляет посуду.

Когда накрыли, он сказал мне:

— Твоя тут оставайся.

Он был моего призыва. Я сунул ему в лицо фигу. Он схватился за меня, чтобы оттолкнуть и выскочить из столовой.

— Справа по одному в столовую шагом марш! — донеслось со двора.

Я вцепился в него, толкнул со всей силы. Он грохнулся спиной об дверь, упал на порог. Перепрыгиваю через него… Взвод, стуча сапогами и обдавая жаром дыхания, прошел мимо меня в столовую.

Я выдохнул скомканный в груди воздух. Минут двадцать ужин будет идти. А может, двадцать пять…

Когда взвод посыпался обратно, оттуда выскочил блестящий от пота Мамасалиев.

— На меня иди! — сказал ему белолицый сержант с длинными черными глазами.

Он подходил к нему, заворачиваясь в плечи, уменьшаясь…

— Ты мне кружку помятую поставил? — спросил сержант. И тут же, легко подняв ногу, медленно ударил подошвой в грудь узбека. Тот плавно упал… Сержант покачнулся — и из него вдруг вышел другой, такой же… И безмолвно закачались две одинаковые фигуры… и так же безмолвно кто-то ворочался на полу.

— …Сюда иди! — Я тряхнул головой. Надо мной стояла тяжелая фигура.

— Ведро из машины ты взял? — громко отдавалось в голове…

Туман, туман… Под ногами плывут и плывут белые квадраты — на стыках топорщатся травинки. Поворот кругом — снова плывут где-то внизу квадраты… Это пост. Справа бетонный забор — маскировочное ограждение. Слева сначала тугая стена колючей проволоки — «кактус», потом еще один ряд, и снова бетонный забор — основное ограждение. За ней — зона… Если осужденный преодолел основное ограждение, часовой имеет право применить оружие… В ночное время — без предупреждения. Днем — после окрика «Стой, стрелять буду!» и выстрела вверх… Запрещается применять оружие в сторону жилых зданий… против беременных женщин… женщин с детьми. Какие женщины? С детьми… Почему с детьми? Где они… Здесь только бетон — справа и слева и под ногами… тропа наряда. Тропа… Тропа — это в лесу. В лесу… зеленом… густом… еще каком? Бетонном? Нет, бетонного леса не бывает, бетон — это вот: справа и слева… и под ногами… и сверху, наверное, потому что — давит… Зоны не видно за бетоном. Может, нет? И — бежать некому… Но — я здесь. И автомат мокрый… он здесь, на груди. А почему он На груди? Ах, да! Ночью оружие берется в положение «на грудь»… днем — «на ремень»… а сейчас?.. Сейчас утро. Светло, значит, утро. Но ничего не видно — туман… Кругом туман. А в нем — три фигуры качаются. Три фигуры… и я — одна фигура… и внизу белые квадраты, и полоски зеленые поперек… Откуда все это? Заборы, проволока, туман — откуда? Это потому, что я смотрю. Смотрю, и поэтому заборы, проволоки, туман… А если закрыть глаза? Ничего не станет?.. Совсем-совсем ничего?..

— Спишь? СПИШЬ?

Пятно темное мелькает — вспышка, боль. Еще мелькает…

— Не дай бог, еще поймаю! В оба смотри! Тишина осталась. Потрогал лицо — больно. Посмотрел прямо в туман.

Три фигуры маячат, засасываются в зыбкую белизну. Поднимаю автомат.

Щелк! — так громко — убрал предохранитель. Потянул медленно затворную раму — крык! — отпустил. Все, патрон на месте…

Сердце скачет.

Или это скачет полоса тропы, разрезанная на квадраты? Серые квадраты… скачут. Нет, это зайка скакал, под елочкой… А три фигуры тоже скачут, выскакивают из прорези прицела.

В прорези прицела то появляются, то исчезают смутные фигуры. И я — как учили — падаю на левое колено, на твердый бетон. И сразу все перестало прыгать, автомат прижат к груди плотно-плотно, как учили. Я сдавил в прорези прицела эти фигуры, сдавил в себе дыхание, и они замерли.

Автомат подбросило, будто кто-то ударил снизу. И грохот опрокинул белое и три фигурки.

Тишина давит. Волны белые накатываются бесшумно. Наползают немигающие глаза — одни только глаза, вокруг — бело… Что-то теплое и мягкое…

— Спокойней, спокойней…

Кольнуло что-то. Белые волны откатываются. Туман… туман…

Два лица покачиваются надо мной.

Один смотрит и улыбается. Другой смотрит и не улыбается.

Тот, что с улыбкой, вскидывает руку и быстро-быстро взъерошивает волосы. Глаза его чудно сияют. И он хлопает руками — и опять звенит всюду: «Ой, Иван-царевич, спаси мою корову!» Он закидывает голову и смеется, не сводя с меня блистающих глаз. Будто серебряный колокольчик изо всех сил расплескивает звон…

Другой смотрит куда-то в сторону и шевелит отвислой нижней губой. Потом из него слышится глухое мычание. Тот, с блистающими глазами, перестает расплескивать смех, склоняет голову набок и заглядывает ему в лицо. И через секунду опять вскидывает свои глаза.

— А ну отойдите от него! — прыгает откуда-то упругий голос и скачет уже всюду. — Марш отсюда!.. — В яркий квадрат вплывает большая белая фигура — как облако. Эти двое, толкая друг друга, бросились вон из квадрата, пропали… А белая фигура приблизилась и наклонила лицо… душистый запах… серые с искринками глаза. Губы ярко горят. Морщинки вокруг тонкие.

— Ну что, золотой, проснулся? Губы шевелятся близко, а голос доносится издалека. Свет уменьшился, там наверху, откуда смотрели, падали на меня эти глаза, стало тепло-тепло… Это рука легла на лоб.

— Ну давай-ка встанем. Ну, оп!.. Оп! Вот та-ак. Перед глазами теперь белый халат, пуговицы выпуклые.

— Ну, пойдем, пойдем потихонечку…

Я тихо плыл за белой фигурой по тихому коридору, мягко ступал по мягкой зеленой дорожке. На мне серая байковая пижама и такие же брюки, на ногах тапочки… хлопают отставшие подошвы. Какая разница… пусть хлопают, пусть пижама. Идти не хочется. Не просто идти… а не хочется передвигать эти пустые ноги, не хочется нести на них пустое, совершенно не нужное мне тело. А эта зеленая бесконечная дорожка, она уплывает, отрывается от ног…