Я сидел, обхватив голову, чтобы она не лопнула, тягуче сплевывал и никак не мог сплюнуть.

Послышались шаги…

— Э, как тебя…

Мутно поблескивает пряжка… штык-нож… Это дежурный по роте. Лица в сумерках не видно, да и… зачем оно?

— Сиди тут, пока рота не обобьется. Спросит кто-нибудь, скажешь, с лестницы упал.

Я кивнул и знаками попросил закурить. Он дал мне сигарету, пыхнул коробком:

— Оставь себе. Только не сори тут…

Я затряс горящую спичку. Не глядя, сунул в коробок. Вспышка осветила лица. Коробок упал. Белый дым поплыл по темной земле.

Ночью я проснулся оттого, что с меня сдернули одеяло. В темноте светились три багровых огонька.

— Пошли, — сказали негромко.

Я слез на холодный гладкий пол. Начал одеваться.

— Не одевайся, сапоги только…

Пошли. По тусклому коридору метался скрип сапог. Потом — в туалет. В туалете — яркий немой свет. Тишина, только вода где-то: кап-кап…

— Это ты Утебаева ударил? — спросил один и придвинулся.

Я молчал, чувствуя противную дрожь в коленках. Кап-кап… — слышалось где-то.

— Вспышка с тыла!

Я упал на холодный кафель. В голове опять потемнело пробилась жгучая боль, застучала в тяжелую бровь.

— Отжался писят раз.

…На счет «сорок один» руки не выдержали. Пнули ногой. Еще…

Медленно, всем телом дрожа от усилия, приподнялся на онемевших руках.

— Сорок.

Опускаюсь. Только бы не коснуться грудью пола — не засчитают.

— Двва-а…

На счет «пятьдесят» — упал.

— Вставай, пошли.

Встал.

Пошли.

Двор.

— Вокруг плаца бег-гом марш!

Запрыгало в глазах звездное небо. Далекие звезды — запрыгали… Круг. Еще круг. Еще… Откуда-то сверху доносились громкие голоса, смех. На бегу запрокинул голову — на освещенном балконе стояли люди. Потом там пискнула гармошка — и полилось:

Те трое стояли на ступеньках и время от времени слышалось:

— Быстрей! Быстрей!

Скакало в глазах — то яркий балкон, то черный плац… Круг. Еще круг… Еще… Перевернулось — черное и желтое… И черное полетело на меня…

Я стоял на четвереньках, изо рта текло. Будто чья-то резкая рука скрутила внутренности — выворачивало наизнанку, душило.

Потом ослепил свет — коридор. Маячит лицо дежурного. Толкнули к нему:

— Твой до утра.

— Ведро, тряпка — в туалете, — голос дежурного. — Первый, второй этаж… актовый зал… учебные классы…

За несколько минут до подъема дежурный отправил меня в столовую накрывать завтрак.

— Э-э, воин! — остановил кто-то после завтрака. — Пачиму такой грязный? Лень постираться? Времени не хватает?..

— Р-рота, строиться на утренний осмотр! Лейтенант зацепился за меня взглядом, остановился. По смуглому лбу поползла вверх черная бровь, как вопросительный знак.

— Чей это солдат? — спросил, слегка откидываясь назад.

— Мой, товарищ лейтенант, — голос сержанта. Я стою первым, рядом с ним, и голос через его плечо отдается во мне. — Он только что прибыл.

— Что, прямо такой прибыл?

— Так точно, такой прибыл.

— Чтобы немедленно привел себя в порядок. Слышите, Анохин?

— Приведем, — голос через плечо наполняет меня прерывистым звоном.

В учебном классе табурет притянул меня с силой, ни за что не оторваться. И сразу же веки начали тяжелеть, а комната разъезжаться, и фигуры плавают в ней, шевелятся беззвучно. Напрягаюсь — выдавливаю глаза, удерживая на месте смуглое лицо замполита. Вот оно замерло, и послышалось:

— …Еще раз и еще раз: обстановка на зоне крайне напряженная. Выявлено двое, склонных к побегу. Вчера этапом доставлен из «крытой» зоны один орелик: два побега, один с убийством часового. Повторяю, побег… неминуемо… грозит…

Смуглое лицо опять задрожало, превращается в темное пятно. Голос удаляется, подпрыгивая.

— Спишь?

Ударили или показалось? Чьи-то глаза прорываются издалека.

— Не высыпаешься? Ну ладно, выйдем только. Темное пятно отвердело, и голос тоже.

— …Рядовой Андреев заснул на посту и тем самым допустил побег. Его судили — три года лишения свободы. Не в дисбат. В колонию. А в колонии…

Я догадался, что нужно сделать. Потихоньку вытащил из пилотки иголку. Зажал в пальцах так, чтобы не было видно, и начал покалывать левую руку. И темный диск лица впечатался в глаза, голос зазвучал в голове, твердый-твердый.

— …В результате Андреев на пятый день заключения покончил жизнь самоубийством. А теперь — международное положение…

Рука покраснела и разбухла. Но я видел, как «будили» засыпающих с моего призыва. Я избежал этого.

После обеда зачитали список заступающих в караул. Я был назначен дневальным в суточный наряд.

Заступающие в караул отделились, я побежал в душ стираться. Мыла нигде не нашел, драл ногтями свое хэбэ, расстелив его на цементном полу.

Закрытый охапкой формы, кто-то вошел тихо. Скинул принесенное на пол — открылось лицо, как из сизой, дрожащей копирки.

— Тебе стирать сказала… чисто-чисто.

— Кто?

— Дедушки сказала.

Рука моя мокрая отвердевает, хочется с треском прорвать это вздрагивающее лицо, на клочки его.

— Иди т-ты на… — выталкиваю из себя. — С-скотина! Пошел, ну?

— Мой не знай, дедушки сказала, мой не знай, — лицо комкалось, уменьшалось — он уходил спиной. Форму оставил.

Натянул на себя мокрое хэбэ и вышел под солнце. Нужно теперь найти крем, сапоги почистить. А где его взять?

Обошел казарму, остановился в тени, прислонился к белому тополю. Гладкая, холодная кора, пахнет так… Где, где взять этот крем?! Хоть бы не было подъема, как-нибудь, но чтобы не было, не надо… Как-нибудь. Дежурный бросил окурок в ружпарке… и желтые куски казармы повисают в воздухе, и оттуда сыплются все эти…

— Эу, солдатик! — над головой прошелестело. На балконе — над самым забором — сидит девушка в шортах, нога на ногу, и белое колено выпирает, круглое. На ноге сланец покачивается, шлепает по желтоватой пятке.

— Ты чего скучаешь? — выпускает из яркого рта вместе с дымом мягкий, расплывающийся сигаретный голос.

Ну где же, где крем взять?

Подъем объявили минута в минуту. Стою посреди беготни, криков, хриплых со сна.

— Чека! Бегом уборку делать!

— Эй ты, сюда и-ди!

— Михеев, ты долго чухаться будешь? Бегом мою койку заправил!

— Стоять, чека! — меня дернули сразу во все стороны. — Мамасалиев тебе хэбэ приносил? Где оно, не вижу… где оно, не вижу… где оно…

Ужин.

В окошко раздачи — там прыгает бледное лицо — летят миски, кружки.

— Лук давай, ты!

— Нет лука, не привезли.

— И-щи!

Дзянь-дзянь! Трах!

Сидящего со мной рядом хлобыстнул по уху сидящий напротив — удар прозвучал во мне, встряхнуло.

— Я тебе сказал подворотничок мне подшить? Упал, отжался сорок раз, пошел!

На полу хрипло дышало, ворочалось, а этот зажал кружку в руке и, наклонясь, стучал по чему-то твердому.

Тук! Тук! Тук!

— Я… кхя-ы… не успел.

— Не успел! Солдат должен успевать все!

Тук! Тук!

Потом стояли на крохотном плацу. Развод на службу. Караул, ощетинясь стволами автоматов, стоял тугим четырехугольником. Чуть поодаль — три ефрейтора-собаковода. Овчарки сидели у их ног и растягивали красные пасти, стреляя длинными мокрыми языками.

Прозвучала команда — замерли, впечатываясь в тишину. Из казармы быстрым шагом вышел тот самый капитан с темными глазами, командир роты.

«Здражлатовакапитан!» — тряхнуло тишину, голуби шарахнулись ввысь с пылающей от заката крыши, белым фейерверком закувыркались в синеве.

Капитан пошел вдоль четырехугольника. Остановился. Что-то сказал кому-то. Из строя вышел и пошел к казарме один из тех, что поднимали тогда, ночью…

— Отставить! — воткнулось ему в спину. — Я сказал: «Бегом!»

Солдат прижал локти и затрусил дальше.