Пришел комбат.

Разводящий недовольно посмотрел на его одутловатое лицо с бугорками под глазами и спросил, показывая рукой в черной тугой перчатке на кого-то в первой шеренге:

— Сколько этот солдат служит?

— Полгода, товарищ майор.

— Так почему у него шинель такая, будто он три войны в ней прошел?

Комбат молчал, глядел на замкомвзвода. Замкомвзвода косился на Зайцева.

— А вот у этих вот орлов, — тыча черной рукой в сторону второй шеренги, дергал губами штабник, — шинели — хоть на выставку посылай. В Париж, так вашу мать!

Комбат что-то говорил ему, видно было только, как медленно шевелились его губы, разводил руками. Бледный майор морщился, наклонив голову в его сторону. Наконец он оттянул рукав шинели, посмотрел на часы — и набрал воздуху в грудь:

— Равняйсь! Смирна! Слушай приказ… Он отдал приказ и, пятясь спиной, отошел к темнеющему зданию. Остроусый прапорщик — начальник караула — рявкнул:

— Напрря-фу! Шя-геоом…

Покачнулись головы — все в одну сторону, тела разом подались вперед, напрягаясь…

— Мэршь! — выстрелило коротко.

И — ряд за рядом — двинулась серая густая масса. Передние уже заворачивали где-то там в клубах метели, громко отбивали шаг на месте — поджидали, когда хвост выпрямится. Стук сапог нарастал, и вдруг самый первый ряд, где шагали сержанты, легко и плавно отделился от грохочущей массы, резко прянул в несущуюся навстречу метель, — и пошел вбивать сапоги в гудящий бетон, за ним — второй ряд, третий, четвертый… Впереди взметнулся голос начкара:

— Равнение н-нна… прява!

Спины, спины, спины, плотно прижатые друг к Другу, колыхались одновременно, головы все, как одна, повернулись до отказа туда, где уже смутно виднелась одинокая фигура разводящего. Барабаны гремели.

Ветер неожиданно пропал. Небо очутилось над самой головой, закололо густыми звездами. Мороз до звона натягивал ночной воздух, тело стискивало…

Из полученных караулом полушубков десять были совсем новые, с пышной курчавой шерстью, с высокими необъятными воротниками, если поднять этот воротник, то можно утонуть с головой… да, утонуть с головой, исчезнуть в густой такой шерсти — и спать, спать… Когда мы несли их, взяв в охапку, я зарывался лицом в свежепахнущую шерсть…

Один такой полушубок взял помощник, другой — собаковод, Морев взял и другие, кому «положено». Когда они вышли из сушилки, мы, восемь «весенников», кинулись к оставшимся. Молча рвали их друг у друга, стараясь вырвать тот, что поновей. Кто-то хлестко смазал кого-то по лицу… тот упал. На него наступили, смыв каблуком лицо… лицо захрипело, отплевываясь. Я ухватился за рукав полушубка, за полы которого, повисая, вцепился узбек — тот, что стоял на разводе слева от меня. Он скалил влажные зубы, выкатывая лиловые с красными жилками белки глаз… пальцы, впившиеся в мех, побелели… И у меня рот от напряжения выворачивало, и глаза готовы были лопнуть… Короткий треск — и я отлетел, сжимая оторванный рукав… Узбек, дрожа всем лицом, отошел. А я поднял брошенный полушубок и тут же в сушилке приметал рукав на место. Ворот полушубка был потертым, просвечивал кожей, твердой и шершавой. И сам полушубок был коротким. Он был слишком коротким.

Прошло, наверное, около двух часов, как я, сменив часового старого караула, поднялся на эту вышку по гремящей зыбкой лестнице. Вышки на жилой зоне были из листового железа, гулкие и темные. Они были четырехметровой высоты.

Тропа наряда, КСП и внутренняя запретка ярко освещены густой цепочкой фонарей, снег под ними отливал глянцевым блеском. На туго натянутых стальных нитях «кактуса» красиво переливался мохнатый иней. В зоне трехэтажные жилые корпуса еще кое-где светились окнами. В них иногда мелькали далекие фигурки людей… Возле одного окна стоял осужденный в белой майке, курил. Временами он поворачивал стриженую голову в глубь комнаты — наверное, с кем-то разговаривал.

Я отвернулся, стараясь не задевать затылком облезлого воротника, перенес отяжелевшие глаза — сначала на тропу наряда, потом — дальше, за маскировочное ограждение. Там в глухой ночи смутно белела пустынная равнина с редкими, кое-где темнеющими кустиками. Острые звезды часто пульсировали над ней, мигала рубиновая точка — самолет.

И в глазах слезящихся вдруг вспыхнули ярко-желтые круги, охватили и — оказались залитым мягким светом, теплым сказочным царством: белые-белые кресла, много-много… а в них утопают тихие светящиеся люди. Они шуршат разноцветными журналами, говорят друг другу что-то приятное, тихо кивают головами… А по пушистой дорожке проплывает легкая, вся такая золотистая девушка — стюардесса. Она наклоняется к сидящим и, овевая их душистым запахом, ласково спрашивает: «Не желаете ли кофе?» И ей отвечают, прижимая руку к груди: «Нет, нет, благодарю вас…» Потом самолет окунается в густую россыпь огней, разворачивается напротив огненных букв: Аэропорт, завывает турбинами… А потом жаркое темное такси, зеленый свет приемника… музыка, за окном сливаются огни, огни, огни… И вот — яркая комната, тоже очень теплая — удивительно теплая! — блеск посуды, что-то вкусно шипит… и вокруг сияют радостные лица… лица… и… и оч-чень… т-тепло-оо…

Бумм! — загудело железо. Это приклад автомата ударил в промерзлую стену — иней посыпался. Я очнулся. Ныла шея, спина, придавленная холодом, не разгибалась. Я стоял, нависал над чернотой пола.

Окна в зоне уже не светились. Здания дрожали в морозном воздухе и казались безжизненными.

Резко, будто прыгая в черную прорубь, я начал приседать. Вышка заколебалась, заходила под ногами — я ломал и ломал напряженное тело, улавливая, как медленно возвращается тепло.

Я приседал, пока не выдохся.

Возвращенное тепло постояло в теле — и начало уходить… Звезды бесстрастно смотрели с высоты, чуть пошевеливаясь. Становилось тихо… «Тихо вокруг»… — шелохнулось в голове и пропало.

И я опять бросал тело в резких движениях, и гудела потревоженная вышка… и опять я стоял, ловил ртом кусочки воздуха…

В глазах желтела пустынная тропа наряда — она тоже дрожала.

…Я застыл в одной позе — руки втиснул в рукава полушубка, голову втянул в плечи, ощущая затылком ледяной ворот, и не шевелился. «Ну когда, когда, когда это кончится?» — корчилась в голове последняя незамерзнувшая мысль…

Потом я начал считать про себя — представлял мелькающие числа… Досчитал до ста и, не поворачивая головы, медленно перенес глаза на тропу наряда, откуда должна была показаться смена. Там было пусто и светло.

Морозный пар густо высеребрил мех воротника возле рта; ресницы отяжелели и не поднимались… Я смотрел в одну точку и в голове опять вставали и уходили дрожащие цифры…

В шапке с внутренней стороны, где расходились зубчики кокарды, лежала сигарета, две спички и кусочек «чиркушки». Курить хотелось давно, но для этого нужно было поднять руку, пошевелиться — даже думать об этом было холодно…

И все-таки я решился. Задержав дыхание, медленно, очень медленно поднял руку и стащил шапку с головы. На голову словно наделся ледяной обруч. Стуча зубами, вытащил сигарету, «чиркушку»… со спичками пришлось повозиться: одна закатилась туда, где проходил шов, и я выковыривал ее пальцем, а мороз кусал голую руку.

Когда спичка вспыхнула в пригоршне, я торопливо сунул зажатую в губах сигарету в зыбкий огонек и… погасил.

Вторую спичку я долго тер об висок, потом начал потихоньку водить ею по кусочку картонки, прижав к стене. Искорка, другая — и задрожал огонек в негнущихся пальцах… я, не дыша, приблизил кончик сигареты и стал втягивать воздух, чтобы притянуть пламя к себе. Вот оно заколебалось и на мгновение приникло к сигарете.

Раскуривая сигарету до ломоты в скулах, торопливо натянул рукавицы на отбитые морозом руки. От нескольких затяжек голова наполнилась шумными волнами… уши заложило… Дым полез в глаза, и я взялся рукавицей за сигарету, отлепляя от губ присохший ее кончик… Она выпала и упала под ноги, разбрасывая красные искры по черному полу…