Табачный дым доносился до лица. Я сглотнул слюну.

— Закурить не найдется? Молчание.

— Он не слышит, земляк, — врезался вдруг в молчание другой голос, отчетливый, звенящий. — На, держи.

Сквозь решетку протиснулась рука с зажатой между длинных пальцев папиросой.

— Передай ему, — сказал кто-то сзади, и сигарета с фильтром очутилась в моей руке.

— Откуда сам? — спросил первый — простуженный — голос. Я ответил.

— А звать тебя как?

Это спрашивал тот, что дал папиросу. Его голос опять прорезался как-то неожиданно из общего гула.

— Зинур… А… а тебя?

— Санек меня… Ты на каком посту сегодня? На пятом?.. Ну я подойду, если что.

Машина уже катила среди проступающего неясно города. Слоистый туман зыбко покачивался, зацепясь за верхушки деревьев, дома становились отчетливей — они вырастали.

Зэк с простуженным голосом просунул сквозь решетку пухлый конверт, сложенный вдвое и перемотанный ниткой.

— Зинур, наверни…

Я взял конверт. Повертел в руках.

— Это письмо, Зинур, — пояснил Санек. — Метни гражданскому, чтобы в ящик кинул.

Машина затормозила у перекрестка. По тротуару выстукивала женщина в дымчато-серой шубе и полыхающей шапке.

— Гражданочка! Эй, гражданочка! — закричал простуженный голос. Я приготовился.

Но женщина проходила, мерно покачивая рыжим огнем на голове.

— Женщина! — Зэк схватился за решетку черными от татуировки руками. — Дамочка! Эй, дамочка!

Женщина не останавливалась. Зэк вдавил лицо в прутья и, вывернув рот, завопил:

— Манда безжопая!

Женщина резко остановилась, показала разгорающееся лицо.

— Это кто там такой говорливый? — Даже отсюда было видно, как раздуваются ее ноздри и вздымается грудь. — А ну, покажись.

— Да если я тебе покажусь, — закричал зэк, — то ты на своих трусах повесишься!

Темнота фургона взорвалась гоготом и улюлюканьем. Кто-то пронзительно засвистел. Машина тронулась, и я уже не услышал, что отвечала женщина, видел только прыгающие губы…

Все было, как и вчера: машины, переваливаясь на прихваченных морозом колдобинах, вползли на объект, часовые, и я в их числе, заняли посты — и посыпались из фургонов на белый снег черные фигурки. Они тут же исчезали. Через несколько минут никого уже не было — пустынная, занесенная снегом территория… яркий снег. А неподвижные здания задымили со всех концов.

Я уже знал, что стоять, не двигаясь, нельзя, и сразу начал шагать из угла в угол, стараясь делать шаги порезче, и в каждый угол стукал носком сапога. Все сильней и сильней стукал…

— Ну как ты там, Зинур?

У запретки сидел Санек и весело смотрел на меня снизу вверх. Теперь я по-настоящему разглядел его. У него было бледное тонкое лицо с острым подбородком и выпирающими скулами. И на этом лице как-то необыкновенно светились яркие точки глаз. На нем была новенькая телогрейка, синий пушистый шарф, а на ногах белые валенки, обшитые кожей.

— Да ничего, нормально. — Я улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка вышла веселей. И покосился на тропу наряда.

— Не волнуйся, меня от вас не видно, если что — я свалю по-быстрому. — Он помолчал, потом поглядел по сторонам и сказал: — Я тебе курехи подогнать хочу. Сможешь взять?

Вытащив из кармана телогрейки красную пачку «Примы» с прикрученным к ней большим загнутым гвоздем, он еще раз огляделся и метнул из-под себя.

Пачка красной птицей пролетела над двумя рядами проволоки, стукнулась в столбик последнего и отскочила на снег запретки.

— Эх, в рот того мента! — Он хлопнул себя по колену и оглянулся. Запретка, снег с красным пятном пачки перекосились в глазах. Целая пачка! Вот она, лежит в двух шагах. И — не взять ее! Чтобы взять, надо спуститься с вышки… А как, как спуститься? С шестого поста часовой обязательно увидит. Кажется, он сюда и смотрит…

— Подожди, Зинур! — Из-за щебневой кучи выглядывал Санек. В руках — длинная тонкая арматурина.

Он лет на живот и быстро прополз между двух сугробов к самому ограждению. Лежа на боку, просунул арматурину под нижнюю проволоку и стал тянуться к пачке.

Кончик арматурины качался в нескольких сантиметрах от нее.

Он просунул руку до самого плеча — и кончик прута закачался совсем рядом…

— Не надо, Санек! Не надо… Я сам.

Я до рези в глазах стал вглядываться в белеющую в двухстах метрах вышку. Там часовой, перегнувшись через стенку, смотрел по ту сторону маскировочного ограждения… Сжал ремень автомата, прикрыл глаза — и запрыгали под ногами ступеньки…

Я старался стать как можно меньше. Присел на корточки, снял с себя автомат, взял его за ствол, просунул между проводами и начал прикладом подтягивать пачку. Пачка начала приближаться.

— Давай, Зинур, я тут секу, — подбадривал голос с той стороны.

Наконец пачка приблизилась, и я сунул руку между стальными нитями. Острый шип куснул — на снег упало несколько красных капель. Нарыв будет…

Я курил, привалившись спиной к хрустящей от инея стене вышки. Санек сидел у щебневой кучи, улыбался глазами.

— Ну ты особо не расстраивайся, — говорил он. И дышал на багровые пальцы. — Полтора года пролетят, как дым, оглянуться не успеешь.

— А тебе… сколько еще?

— Мне-то? Да мне всего-то ничего. Семь месяцев, и все — январи.

— Семь месяцев?.. Почему январи?.. И тут дошло вдруг:

— Семь лет?!

Его странно искрящиеся глаза смотрели весело.

Мне стало не по себе, и я улыбнулся.

— Ну что, брат, побегу я, сейчас по ходу смена… Если что — спросишь. Фамилия — Журавлев, отряд — четырнадцатый. Если вдруг меня не выпустят — все может быть, — я пацанам своим цынкану за тебя, можешь на них положиться, мальчишки путевые…

Он скрылся за серой кучей, и уже вдалеке мелькнула его черная шапка.

Пришла смена.

Зайцев задержал внизу сменного, показал автоматом на КСП[8].

— Что это?

Снег на полосе был взрыхлен. Прикладом…

— Так было, товарищ сержант.

— А какого ты х… не доложил? А?.. Ну ладно, придем в батальон… На пост шагом марш! — скомандовал он сменному.

Мы шли гуськом по глубокому разрезу тропы. Впереди покачивалась спина Зайцева. Из-за плеча его вместе с лохмотьями пара вылетали слова:

— Лауров, я же все равно сделаю из тебя то, что надо! Я же тебя… Ты же у меня гнить будешь на полах! И я не я буду…

Из-за его плеча наплывал шестой пост. Часовой уже сошел вниз и стоял теперь на нижней ступени. И смотрел на нас. Это был Морев. Ветерок шевелил его светлый чубчик, брызжущий из-под ушитой аккуратной шапочки, во рту перекатывалась папироса.

Он, ни слова не говоря, шагнул навстречу помощнику и — резко выбросил руку в его лицо. Хрустный стук — сержант, взмахнув руками, повалился на меня, волосы его скользнули по моему подбородку. А Морев лениво выцеживал сквозь зубы:

— Ты, сержант! Ты опоздал на десять минут. Ты что, моей смерти желаешь? Чтоб я дембель свой не увидел?..

Зайцев потирал ладонью скулу, молчал; его толстые губы подрагивали.

— Неси, — сунул мне свой автомат Морев и зашагал вразвалку по тропе. Теперь впереди покачивалась его спина: пушистая новая шинель, перехваченная желтым ремнем.

Во дворе караулки он взял меня за рукав и отвел в сторону:

— Чека! Если я еще увижу, что ты разговариваешь с зэком — сгною, — очень спокойно сказал. И добавил: — Слишком ты рано связь начинаешь, отслужи сперва с мое.

Его шинель сильно оттопыривалась на груди. Он перехватил мои взгляд, полез за пазуху и протянул пачку «Беломора»:

— На. Будешь вспоминать, что был такой дембель Морев!

Я поставил заиндевелый автомат в пирамиду, присел у гудящей печки, прислонил оглохшие ноги к стене. На малиновой плите посвистывал пузатый чайник, а на столе лежали кульки, один был разорван и оттуда выглядывала конфета в яркой обертке. Тут же лежали пачки сигарет, чай и тяжелый на вид промасленный сверток. Наверное, сало.

Морев в расстегнутом хэбэ — видна была красная шерстяная кофта — сидел над всем этим. Ножом с разноцветной ручкой он открывал банку с джемом. Сапоги его стояли на кирпичах печки, от них валил пар. Рядом с Моревым сидел и курил собаковод Каюмов, остальных я еще не знал, призыв отличал по внешнему виду, по выражению лица…