На тропе наряда вдруг показалась фигура в черном полушубке, рядом бодро семенила собака, она нюхала снег, крутила головой… Шел собаковод, калмык с белым тугим лицом, разрезанным щелками глаз.

Он поставил ногу на первую ступень и вопрошающе посмотрел снизу.

— Товарищ ефрейтор, за время несения боевой службы никаких происшествий не случилось, часовой четвертого…

— Ты! Сын! — полоснув меня глазами, перебил он доклад. — Ты что, на службу х… забил? Я отвердел.

— Почему не доложил, что на твоем посту — переброс?..

Я смотрел на барахтающуюся в снегу овчарку, молчал.

— Нюх потерял? Ладно, сегодня в батальоне — все полы твои!

Повернулся и зашагал обратно. Овчарка, покачивая упругими боками, весело бежала рядом.

Сержант, дежурный по батальону, закрыл меня в умывальнике.

Оставшись один, я набрал воды в ведро, потом сел на подоконник и достал припрятанный в шапке чинарик. Тонко гудели белые трубки на потолке… Тишина. Хорошо… Сидеть бы тут… всю жизнь.

Кто-то дернулся в запертую дверь, потом по ней ударили снизу — ногой. Забухали сапоги по плиткам, со звоном — подковки… Дембеля… Стукнула входная дверь.

В окно застучали. Я спрятал окурок, посмотрел… Под окном стояли двое, без шапок, в распахнутых шинелях. Замахали руками — открой!

Они влезли через окно, спрыгнули, засыпанные снегом. Один, проходя, пнул ногой ведро — оно загремело в угол, расплескивая воду… Другой воткнул в меня мутно-красные глаза и долго стоял так, раскачиваясь. Потом вздохнул в лицо:

— Ты кто?

— Рядовой Лауров, гражданин дедушка!

— А… с-с… сколько до п-приказа?

— Четырнадцать дней…

— Полпервого уже! — В последнее мгновение я успел приготовиться и не ударился спиной о раковину, сполз по кафельной стене.

Они сели на подоконник и больше не обращали на меня внимания, о чем-то заговорили, громко сплевывая. Я открыл кран, сунул ушибленную скулу под упругую струю — захолодило… Бу-бу-бу — доносилось от окна.

Полпервого… скорей бы ушли, убраться — и спать, спать… пять с половиной часов осталось, пять с половиной…

— Отбой, — не глядя на меня, бросил дежурный, когда я доложил. — Стой, — остановил тут же. — Принеси кружку воды.

Я спустился вниз. В полутемной, непривычно тихой столовой взял из груды чистых кружек одну, вышел на свет и тщательно осмотрел: нет ли грязи. Наполнил водой, отнес дежурному.

— Иди возьми в моей тумбочке чай, — сказал он, унося кружку в быткомнату.

Когда я вернулся, неся пакет с заваркой, на гладильном столе булькала, содрогаясь, кружка… на стол падали брызги. Сержант вытащил из кипятка зашипевший кипятильник — два лезвия на проводках, перемотанные ниткой. Взял пакет и высыпал половину заварки в еще не успокоенную воду, накрыл кружку учебником по огневой подготовке. После этого подмигнул мне, протянул сигарету:

— Закуришь?

Я закурил. Сержант, вспрыгнув на подоконник, болтал ногами, что-то насвистывал.

Когда он снял разбухший учебник с отпечатанным влажным кругом, комната наполнилась терпким ароматом.

— Как тебя зовут? — спросил сержант, бухая густую красную жидкость из одной кружки в другую.

Я ответил, пытаясь поймать взглядом часы на его руке. А он, высунув кончик языка, аккуратно выцеживая чифир, стараясь, чтобы заварка — нифиля — осталась на дне первой кружки.

— Чифирнешь? — спросил он после того, как, с присвистом втягивая губы, сделал три глотка и помотал головой. Протянул мне дымящуюся кружку.

Я осторожно глотнул… потом еще… От горечи свело скулы, во рту стало вязко, а голову наполнили гулкие удары… или это в груди?.. Хотелось шевелиться, говорить…

— Садись, че ты стоишь, — сказал дежурный, беря у меня кружку. Потом он опять протянул ее мне.

Мы закурили. Сержант расстегнул пуговицы на груди и говорил, блестя глазами:

— Как ты думаешь… вот мне домой через месяц-полтора, подружка моя пишет, что сюда приедет, встречать. Может, не надо, а?

Я сделал вид, что задумался, неуверенно пожал плечами. А он продолжал, не глядя на меня:

— Вот я еду домой, в парадке обделанной, с чемоданом, ну дембель! Сам понимаешь, и прямо так домой к ней! Здорово же?

— Так точно, — сказал я.

Дежурный спрыгнул с подоконника и начал ходить по комнате упругими шагами. Развернулся на месте, шагнул к окну и дернул створку. Резкая морозная волна прорезала душный воздух; он стоял у черного прямоугольника, где метались снежинки, стоял, запрокинув голову, и глубоко вдыхал… Я затушил окурок, спрятал в шапку и теперь стоял и смотрел на его туго обтянутую кителем спину, широко расставленные ноги…

Он вдруг повернулся и некоторое время смотрел на меня прозрачным взглядом, приподняв бровь. Потом мотнул головой и посмотрел еще раз. И сказал:

— Иди отдыхай.

…Глаза распирало — я не мог заснуть. Вокруг похрапывали, постанывали, кто-то снизу бормотал; скрипели койки… Там, где на выходе горел желтый неяркий свет, переминался с ноги на ногу дневальный.

Я повернул голову, и окно, близкое и огромное, навалилось; там на сутулом столбе покачивался жестяной абажур с лампочкой, она то исчезала, то снова выскакивала, слепя глаза, а в свете, кидаемом ею, быстро летел поток снежинок…

Резкое и отрывистое раскололо черное и ударило по глазам желтыми вспышками.

— Батальон, подъе-ом! — звонко кричал дежурный, и я летел и падал в шум и голоса, туда, где щурились желтые лампочки…

Умыться я опять не успел, дежурный послал меня и еще пятерых накрывать столы.

В столовой было холодно и полутемно. Пахло сырыми полами. Мы молча снимали со столов длинные лавки, расставляли посуду.

Пришел заспанный хлеборез, взлохмаченный, в нательной рубашке. Шлепая сланцами, сказал, не повернув головы:

— За мной иди.

Сзади на его штанах в такт шага ходила стрелка — то вправо, то влево…

Караул стоял на втором этаже у раскрытых дверей ружпарка. Сегодня — «Детский сад». Мой пост — седьмой. Помощником начкара идет командир отделения младший сержант Зайцев.

Вчера перед отбоем его били в умывальнике три старика. За то, что не смог «отмазать» их на вечерней поверке и замполит «застукал»… И еще за то, что плохо гоняет сынков и дедам, которым «завтра домой», приходится себя «волновать».

Сейчас он стоит посмотрит прямо на меня. Смотрит — и рот его открывается… выбрасывает:

— Рядовой Лауров!

— Я!

— Ко мне!..

Глаза его теперь — совсем близко. Они светлые и какие-то напряженные…

Он цапнул рукой за пряжку моего ремня, дернул на себя.

— Почему койку не заправили, товарищ солдат? Глаза его налезают на лицо…

— Что ты так смотришь! — Зайцев как-то торопливо размахнулся.

…Его лицо резко отлетело — покачивается где-то наверху. В груди — тугая тяжесть… поднимаюсь. Из ружпарка высунулся дежурный. Прикрывая ладонью расползающийся от зевоты рот, сказал:

— «Детский са-ад», вооружайтесь давай, без пятнадцати семь!

— Нале-во! — Затылок Зайцева замаячил в дверях ружпарка…

Опять, как вчера, заскрипели, расползаясь на две половины, посеребренные инеем ворота. В гулком шлюзе колыхалась, искря багровыми вспышками, темная масса.

Небо уже чуть синело по краям, и в темноте виднелись более темные фигуры — оцепление. Лаяли собаки, разрывая звонкий воздух.

— Первая пошла! — кричал прапорщик, крест-накрест перетянутый блестящими ремнями, и тер перчаткой ухо.

— Вторая пошла!.. Третья!.. А ну назад, волк тряпочный!..

В машине я оказался один. Уселся поудобнее, автомат зажал между колен… Целых сорок минут ничего не будет — только белая дорога, огоньки…

Тронулись. За решеткой — темнота и приглушенные голоса.

Вспышка сигареты высветила губы и кончик носа. Смутно блеснули глаза.

— Кто помощник сегодня, земляк?

— Зайцев.

— Это со второго взвода, что ли? Мордастый такой? А Гаджимагомедов где?

— На «Институте», кажется…

— Чифир есть, командир? — появился новый голос. Я покачал головой.