Александръ. Почему?

Діогенъ. Потому что я не желалъ бы, чтобъ кто нибудь думалъ такъ, какъ думаетъ Діогенъ, исключая самого Діогена.

Александръ. Если во власти Александра сдѣлать что нибудь пріятное тебѣ, скажи — и получишь желаемое.

Діогенъ. Въ такомъ случаѣ я просилъ бы тебя постороннться и не отнимать у меня того, чего ты мнѣ не можешь дать — солнечнаго луча.

Александръ. Чего же ты еще желаешь?

Діогенъ. Ничего изъ того, что ты мнѣ можешь дать.

Александръ. Но вѣдь я повелѣваю цѣлымъ міромъ.

Діогенъ. А я его презираю.

Александръ. Знаешь-ли ты, что стоитъ мнѣ захотѣть — и черезъ минуту ты не будешь существовать.

Діогень. Да это такъ, но съ другой стороны, я все таки когда нибудь умру, не спрашиваясь, хочешь-ли ты того или нѣтъ.

Александръ. Скажи, Діогенъ, какъ можно научиться быть довольнымъ своимъ жребіемъ?

Діогенъ. Разучившись желать.

Александръ. Гефестіонъ, еслибъ я не былъ Александромъ, я хотѣлъ бы быть Діогеномъ.

Изъ приведенныхъ выше отрывковъ видно, что пьеса Лилли далеко превосходитъ современныя ей драматическія попытки не только своимъ внутреннимъ содержаніемъ и мастерской обрисовкой характеровъ, но также и внѣшней формой, въ особенности своимъ разговорнымъ языкомъ, который ни у кого изъ предшественниковъ Шекспира не достигаетъ такой легкости и остроумія, какъ у Лилли. Впрочемъ, при разсмотрѣніи Александра и Кампаспы съ эстетической точки зрѣнія, не слѣдуетъ упускать изъ виду, что художественная техника драмы находилась тогда въ младенчествѣ, и что вслѣдствіе этого ни отъ Лилли, ни отъ другихъ современныхъ ему драматурговъ, мы не имѣемъ права требовать органическаго развитія дѣйствія изъ характеровъ и художественной стройности, плана, выражающейся правильнымъ отношеніемъ частей къ цѣлому и между собою. Въ большей части случаевъ въ комедіяхъ Лилли мы не встрѣтимъ правильной мотивировки дѣйствія. Дѣйствующія лица его произведеній какъ-бы силятся открывать свою душу передъ зрителемъ, и только по ихъ дѣйствіямъ можно иногда догадаться какія побужденія ими руководили. Вслѣдствіе этого многія, весьма благодарныя въ драматическомъ отношеніи, положенія остаются едва затронутыми. Напр., что можетъ быть благодарнѣе для драматурга изображенія борьбы, происходившей въ душѣ Александра между великодушными побужденіями и его собственной любовью къ Кампаспѣ? А между тѣмъ эта богатая драматическая коллизія оставлена авторомъ почти безъ вниманія. Гораздо счастливѣе былъ Лилли по отношенію къ обрисовкѣ характеровъ. Къ числу лицъ, которыя очерчены у него наиболѣе рельефно, принадлежитъ типическая фигура Діогена. Видно, что авторъ работалъ надъ этимъ характеромъ съ особенной любовью. На первый взглядъ можетъ показаться, что все значеніе Діогена исчерпывается, добровольно имъ на себя принятой ролью шута, потому что въ продолженіе всей пьесы онъ не перестаетъ забавлять публику своими замысловатыми отвѣтами, но если всмотрѣться глубже, окажется, что шутовство и цинизмъ Діогена составляютъ одну изъ внѣшнихъ, и притомъ далеко не существенныхъ, сторонъ его нравственнаго характера. Подъ непривлекательной оболочкой цинизма Лилли съумѣлъ открыть горячій протестъ противъ современной безнравственности и противъ лживости всего общественнаго строя ¹⁷⁶) и рѣдкую силу характера, непреклонную энергію воли, сближающую этого страннаго обитателя бочки съ повелителемъ міра — Александромъ. Недаромъ самъ Александръ, поговоривши нѣсколько минутъ съ Діогеномъ, сказалъ Гефестіону, что, не будь онъ Александромъ, то хотѣлъ бы быть Діогеномъ. Разсматриваемая съ этой точки зрѣнія, встрѣча Александра съ Діогеномъ перестанетъ казаться случайной сценой, вставленной авторомъ единственно для потѣхи зрителей, но получитъ глубокій смыслъ. И искушенный жизнью старикъ и полный надеждъ юноша, философъ и завоеватель, пришли различными путями къ разрѣшенію задачи жизни, къ необходимости полной власти надъ собой и подчиненія своихъ аффектовъ суровымъ требованіямъ нравственнаго долга. Передъ этимъ подвигомъ, который, по мысли автора, представляется вѣнцомъ нравственнаго развитія человѣка, кажутся ничтожными всѣ внѣшнія преимущества, всѣ блестящіе подвиги, совершенные изъ любви къ славѣ и завоеваніямъ — и Александръ, повелитель міра, ставится на одну доску съ нищимъ Діогеномъ.

Постоянно стремясь къ сближенію съ жизнью, англійская комедія встрѣчала сильное противодѣйствіе къ достиженію своей цѣли въ стихотворной формѣ рѣчи, которую обычай сдѣлалъ обязательной не только для трагедіи, но и для комедіи. Трагедія первая сдѣлала попытку замѣнять риѳмованный стихъ пятистопнымъ нерифмованнымъ ямбомъ (blank verse), ближе подходившимъ къ прозаической дикціи. Что же касается до комедіи, то хотя еще въ 1556 г. Гасконь перевелъ прозой комедію Аріоста Suppositi, но примѣръ его остался безъ послѣдствій. Въ этомъ отношеніи Лилли оказалъ англійской комедіи большую услугу введеніемъ въ свои произведенія прозаической дикціи, а литературный авторитетъ автора Эвфуэса много способствовалъ тому, что реформа, имъ предпринятая, удалась и въ скоромъ времени принесла добрые плоды. Комическіе діалоги въ пьесахъ Лилли своимъ остроуміемъ и постоянной игрой словъ, сильно напоминаютъ тотъ модный и утонченный складъ рѣчи, который онъ обезсмертилъ въ своемъ Эвфуэсѣ. Дамы и кавалеры, пастухи и пастушки, слуги и служанки, встрѣтясь между собой, не могутъ разойтись безъ того, чтобы не устроить словеснаго турнира, въ которомъ эпиграмма, игра словъ, антитеза замѣняютъ мечи, копья и шлемы. "Нашъ вѣкъ, говоритъ Гамлетъ, такъ утонченъ, что крестьянинъ ни въ чемъ не уступитъ придворному" (Act. V, Sc. I). Чтобы дать читателямъ понятіе объ этихъ состязаніяхъ, наполняющихъ собой пьесы Лилли, приведемъ для образчика одну сцену изъ разбираемой нами комедіи, въ которой слуги Апеллеса и Платона, пародируя салонные разговоры, изощряютъ свое остроуміе надъ голодающимъ слугой Діогена, Манесомъ.

Манесъ. Я служу не господину, а мыши, которая живетъ въ бочкѣ, обѣдаетъ коркой хлѣба и спитъ на голой доскѣ.

Псиллъ. Ты ведешь образъ жизни близкій къ природѣ и особенно рекомендуемый философами. — Вмѣсто ужина у тебя кусокъ хлѣба, вмѣсто стакана — пригоршня, вмѣсто простыни — твоя собственная одежда, потому что natura paucis contenta.

Манесъ. Вы всѣ что-то веселы сегодня; значитъ, вамъ уже удалось исполнить то, что мнѣ не удается цѣлыхъ три дня

Псиллъ. Что такое?

Манесъ. Пообѣдать.

Граникъ. Что-жъ, развѣ Діогенъ держитъ только холодный столъ?

Манесъ. Я былъ бы очень радъ, если бы такъ было, но дѣло въ томъ, что онъ не держитъ ни горячаго, ни холоднаго.

Граникъ. Такъ, значитъ, тепленькій. Не потому ли Манесъ снова убѣжалъ отъ своего господина?

Псиллъ. Манесъ былъ въ совершенномъ правѣ поступить такимъ образомъ; въ самомъ его имени есть уже намекъ на бѣгство.

Манесъ. Какъ такъ? въ моемъ имени?

Псиллъ. Развѣ ты не знаешь, что Mons происходитъ отъ movendo, потому что она не двигается.

Манесъ. Такъ.

Псилль. А ты называешься Manes отъ manendo, потому что ты бѣжишь.

Манесъ. Дѣльно замѣчено. Впрочемъ, я не убѣгаю, а только удаляюсь…

Псиллъ. Въ тюрьму, гдѣ ты можешь на досугѣ предаваться философскимъ размышленіямъ.

Манесъ, А. знаешь что: если я попаду въ тюрьму, то тѣло мое будетъ также безсмертно, какъ и душа.

Граникь. Какимъ образомъ?

Манесъ. Развѣ ваши учители никогда не говорили вамъ о томъ, что душа безсмертна?

Граникъ. Говорили.

Манесъ. И что тѣло есть темница души.

Граникъ. Вѣрно.

Манесъ. Значитъ, чтобъ сдѣлать тѣло безсмертнымъ, нужно посадить его въ темницу.

Граникъ. Вотъ вздоръ.

Псиллъ. Ужь это слишкомъ глупо.

Манесъ. Изъ этого обращика вы можете видѣть, какъ тяжело голодающее остроуміе. Вслѣдствіе этого я предлагаю идти ужинать къ Гранику. Платонъ безспорно лучшій изъ философовъ; утромъ онъ въ школѣ, за то въ обѣденное время всегда въ кухнѣ.