Остроумные діалоги Лилли имѣли большое вліяніе на всю послѣдующую англійскую комедію. Стоитъ сравнить приведенную нами сцену со множествомъ подобныхъ сценъ въ раннихъ произведеніяхъ Шекспира или хоть съ разговоромъ могильщиковъ въ Гамлетѣ, чтобы убѣдиться въ томъ, сколько геніальный драматургъ былъ обязанъ своему забытому предшественнику.

Мы позволимъ себѣ заключить наши, и безъ того слишкомъ многочисленныя, выписки изъ произведеній Лилли еще одной прекрасно веденной сценой, въ которой авторъ ловко воспользовался разговоромъ шутовъ, чтобы посмѣяться надъ остатками средневѣковыхъ воззрѣній въ современной жизни и наукѣ. Мимоходомъ замѣтимъ, что эти комическіе эпизоды въ пастораляхъ Лилли имѣютъ большое значеніе для исторической критики, ибо только въ нихъ можно подсмотрѣть отношеніе автора къ движенію современной общественной мысли. Прилагаемую сцену мы заимствуемъ изъ комедіи Лилли Сафо и Фаонъ. Разговоръ происходитъ между слугой Пандіона, Молюсомъ и пажемъ придворнаго кавалера, Критикусомъ.

Молюсъ. Ты приходишь во время, Критикусъ; по-крайней-мѣрѣ я не буду одинъ. Ну скажи, что новаго?

Критикусъ. Да новаго то, что завтра у насъ будетъ отчаянный бой между двумя людьми, на всѣхъ родахъ оружія, отъ алебарды до шпильки — включительно.

Молюсъ. А ты все говоришь объ этихъ турнирахъ. Скажи мнѣ на милость, отчего это при дворѣ постоянно говорятъ о ранахъ, копьяхъ, храбрости и т. д. Развѣ человѣка слѣдуетъ уважать за то, что онъ ищетъ опасностей?

Критикусъ. О не говори такъ, Молюсъ, и берегись храбрецовъ! Человѣкъ, который смотритъ надменно и носитъ рукоять кинжала ниже своего пояса, всегда увѣренъ въ себѣ и всегда можетъ встрѣтиться въ чистомъ полѣ одинъ на одинъ съ кѣмъ угодно.

Молюсъ. Что же можетъ выйти изъ этой встрѣчи.

Критикусъ. Опасность и смерть.

Молюсъ. Если смерть такъ похвальна, то по моему, тотъ кто умираетъ отъ обжорства столько же заслуживаетъ названія храбреца, какъ и тотъ, кто умираетъ отъ меча.

Критикусъ. Какъ такъ?

Молюсъ. Если я на полный желудокъ съѣмъ изрядный кусокъ сала, да закушу жареной говядиной, да запью все это соотвѣтственной пропорціей пива, ну словомъ, съѣмъ все, отъ чего только можно умереть, то развѣ я не также храбръ, рискуя умереть дома, какъ другой, рискуя умереть на полѣ битвы?

Критикусь. Нечего сказать — храбрый рыцарь!

Молюсъ. Какъ хочешь, а я буду стоять на своемъ; если храбростью называется исканіе смерти, то гдѣ бы ни умеръ человѣкъ, онъ во всякомъ случаѣ храбръ.

Къ разговаривающимъ подходитъ циклопъ Калифо, прислужникъ Вулкана, весь выпачканный сажей. Одинъ видъ его неуклюжей и глупой фигуры возбуждаетъ смѣхъ въ собесѣдникахъ и одному изъ нихъ, именно Молюсу, приходитъ на мысль посмѣяться надъ простакомъ и съ помощью силлогизма доказать ему, что онъ чертъ.

Молюсъ. Калифо, хочешь я докажу тебѣ что ты чертъ.

Калифо. Если докажешь, я поклянусь, что ты богъ.

Молюсъ. Чертъ, вѣдь, черенъ.

Калифо. Да. Ну что мнѣ до этого за дѣло?

Молюсъ. Ты тоже черенъ.

Калифо. Положимъ, такъ. Да тебѣ то что изъ этого за польза?

Молюсъ. Слѣдовательно, ты чертъ.

Калифо. Я отвергаю это.

Молюсъ. Не имѣешь права, потому что это заключеніе, вытекающее изъ двухъ предыдущихъ посылокъ.

Калифо. На зло всѣмъ заключеніямъ, я это отвергаю. Я отвергаю все то, въ силу чего ты меня сдѣлалъ чертомъ. Но слушай: ты ученый, а я простой человѣкъ и умѣю дѣйствовать только молотомъ. Что ты скажешь, если я докажу тебѣ, что ты кузнецъ.

Моаюсъ. Скажу, что ты также ученъ какъ я.

Калифо. Я докажу это, непремѣнно докажу, или….

Критикусъ. Или что?

Калифо. Или совершенно не докажу. Ну слушай же! Ты кузнецъ, ты кузнецъ, повторяю, слѣдовательно ты кузнецъ. Заключеніе, ты говоришь, нельзя отвергать, стало быть справедливо, что ты кузнецъ.

Молюсъ. Но я отрицаю твою первую посылку.

Калифо. Не имѣешь права. Ну что, Критикусъ, каково я его отдѣлалъ?

Критикусъ. Вы оба дѣйствовали какъ подобаетъ истиннымъ ученымъ, и оба одинаково правы, ибо также справедливо, что онъ кузнецъ, какъ и ты — дьяволъ ¹⁷⁷).

Въ приведенныхъ нами отрывкахъ, Лилли является сатирикомъ, направляющимъ стрѣлы своей насмѣшки на больныя мѣста современной ему дѣйствительности. Продолжая въ этомъ направленіи нашъ анализъ, попробуемъ теперь, на основаніи скудныхъ данныхъ, представляемыхъ какъ драматическими произведеніями Лилли, такъ и его романомъ, возсоздать авторскую личность Лилли, опредѣлить основныя черты его міросозерцанія и показать связь, соединяющую его произведенія съ движеніемъ общественной мысли.

Въ эпохи самыхъ рѣшительныхъ общественныхъ переломовъ всегда бываютъ минуты остановки и раздумья, когда общественная мысль, уставъ отъ постоянной погони за новизной, чувствуетъ потребность отдохнуть и, такъ сказать, подвести итогъ своимъ пріобрѣтеніямъ. Такое состояніе общественнаго сознанія порождаетъ особый типъ людей, которые, повидимому соглашаясь съ основными посылками прогрессивной мысли, съ какимъ то суевѣрнымъ страхомъ отступаютъ назадъ, когда имъ приходится встрѣчаться съ явленіями, не представляющими собою ничего больше, какъ только неизбѣжные результаты этихъ посылокъ. Въ характерѣ и дѣятельности такого рода людей, встрѣчается столько непримиримыхъ противорѣчій, что всѣ усилія стянуть эти противорѣчія къ одному центру, къ одному высшему обобщающему началу, остаются безплодными. Къ числу такихъ личностей, отражающихъ въ своей дѣятельности неустойчивость общественной мысли, мы должны отнести и Джона Лилли. Безспорно, что во многихъ отношеніяхъ Лилли можетъ быть названъ передовымъ человѣкомъ своего времени, а между тѣмъ онъ иногда высказывалъ такія вещи, которыя были едва-едва въ пору самымъ фанатическимъ приверженцамъ старины. Какъ драматургъ, онъ является послушнымъ ученикомъ итальянскихъ мастеровъ, у которыхъ онъ заимствуетъ не только внѣшнюю форму своихъ комедій, но даже цѣлыя фразы и картины ¹⁷⁸); какъ гражданинъ, онъ въ своемъ романѣ гремитъ противъ итальянской культуры и ея пагубнаго вліянія на англійскую жизнь ¹⁷⁹). Въ одной главѣ своего Эвфуэса онъ терпѣливо и гуманно споритъ съ атеистомъ о бытіи божіемъ (Euphues and Atheos) и рядомъ разумныхъ доказательствъ заставляетъ послѣдняго сознаться въ своемъ заблужденіи, а нѣсколько лѣтъ спустя тотъ же Лилли съ яростію инквизитора набрасывается на пуританскаго памфлетиста, осмѣлившагося непочтительно отозваться объ англиканской церкви и ея епископахъ ¹⁸⁰). Теорія воспитанія юношества, изложенная Лилли въ видѣ письма Эвфуэса къ Эфебу (Euphues and his Ephoebus) полна справедливыхъ и гуманныхъ идей и во многихъ отношеніяхъ напоминаетъ поучительный разсказъ Рабле о воспитаніи Гаргантюа. Здѣсь Лилли горячо возстаетъ противъ системы застращиванья, господствовавшей въ тогдашнихъ школахъ и требуетъ мягкаго и гуманнаго обращенія съ дѣтьми. "Я желалъ бы, говоритъ онъ, чтобъ школьниковъ не сѣкли розгами, но чтобъ ихъ корили словами, чтобъ ихъ не оглушали ударами, но направляли на путь истинный рѣзкимъ порицаніемъ ихъ поведенія". Подобно, Рабле, Лилли думалъ, что лучшее средство заставить мальчика исправиться — это представить ему живой примѣръ нравственнаго благородства въ лицѣ наставника. Равнымъ образомъ нашъ авторъ сходится съ великимъ французскимъ сатирикомъ въ требованіи гармоническаго воспитанія, состоящаго въ равномѣрномъ развитіи физическихъ и духовныхъ способностей человѣка. Выше мы видѣли, съ какимъ презрѣніемъ относился Лилли въ формальной схоластической логикѣ. Соотвѣтственно этому, онъ даетъ ей самое скромное мѣсто среди другихъ предметовъ обученія. За то онъ совѣтуетъ учителю раскрыть своимъ ученикамъ весь міръ современнаго знанія, поставивъ во главѣ всего преподаваніе философіи, какъ науки, наиболѣе способной образовать нравственный характеръ человѣка. Онъ совѣтуетъ изучать не только древнихъ поэтовъ и философовъ, но также музыку, математику и даже медицину. Но потомъ, какъ-бы испугавшись своей собственной смѣлости, онъ съ ужасомъ восклицаетъ: "Ахъ, Эвфуэсъ, неужели ты до того предался изученію языческой мудрости, что забылъ Бога на небесахъ? Неужели ты обречешь свой умъ на пріобрѣтеніе человѣческихъ знаній и оставишь въ сторонѣ знанія божественныя? Неужели книги Аристотеля тебѣ дороже, чѣмъ кровь I. Христа?" и т. д. Подъ вліяніемъ такихъ благочестивыхъ размышленій, Лилли кончаетъ тѣмъ, что подчиняетъ всѣ науки теологіи и заставляетъ своего героя, отложивъ въ сторону дальнѣйшія старанія объ усовершенствованіи себя въ философіи, предаться изученію богословія "считая всѣ другія вещи ничтожными и презрѣнными".