Первой в квартире номер 44, что на Фонтанке, речь Молотова 22 июня 1941 года услышала Анна Андреевна. В ее комнате приглушенный репродуктор разговаривал даже по ночам, а то и дни напролет, если хозяйка читала что-нибудь не совсем обязательное. Он выполнял сразу две функции. Во-первых, заглушал звуки за стеной, у Пуниных. Слов Анна Андреевна не различала, да и не хотела различать – интонации были информативнее слов. Особенно после того как ее место если не в сердце, то в жизни Николая Николаевича уверенно заняла Марта Голубева. Во-вторых, радиоголос поддерживал иллюзию не полного, не беспросветного одиночества и при этом ни во что не вмешивался, ибо был лишен телесности и, следовательно, императива. В воскресное утро 22 июня 1941 года у невидимки появилось и то и другое. Завернувшись в останки когда-то привезенного Пуниным из Японии парадного халата, Ахматова кинулась от этого страшного голоса прочь, туда, куда, как оказалось, еще не совсем отвыкла кидаться, – к Николаю Николаевичу. За сына ей можно было не беспокоиться, из тех погибельных каторжных мест под немецкие пули, снаряды и танки не посылали. Иное дело Пунины. Немедленной мобилизации подлежал юный супруг Ирины Николаевны, отец Ани-маленькой…

Когда первый шок прошел, Пунин записал в дневнике: «Вспомнились первые впечатления от войны… Речь Молотова, о которой сказала вбежавшая с растрепанными волосами (поседевшими) в черном шелковом китайском халате А.А.».

С середины июля литературная Москва начинает эвакуировать писателей и их семьи[56] в глубокий тыл (Урал, Сибирь, Средняя Азия). В Ленинграде эвакуация проводится в явно замедленном, по сравнению с Москвой, режиме и темпе. 30 августа немецкие войска перерезают последнюю железную дорогу, соединяющую город с Большой землей. В результате вопрос: уезжать или оставаться – для ленинградцев, в том числе и для Анны Ахматовой, перестает быть вопросом свободного выбора. Впрочем, в день получения страшное это известие всерьез взволновало лишь самых осведомленных. Анна Андреевна не из их числа. До первого артиллерийского обстрела еще целых три дня, до первой бомбежки – четыре.

Биографы любят рассказывать, как Ольга Берггольц, зайдя проведать Анну Андреевну, застала ее бодрой, дежурившей с противогазной сумкой на боку у ворот Фонтанного Дома. Охотно цитируется и следующий отрывок из документального повествования П.Н.Лукницкого «Ленинград действует»: «Заходил к Ахматовой… Встретила меня очень приветливо, настроение у нее хорошее, с видимым удовольствием сказала, что приглашена выступить по радио. Она – патриотка, и сознание, что сейчас она душой вместе со всеми, видимо, очень ободряет ее».

Процитированная запись датирована 25 августа, а уже 31-го, то есть еще до массированного артобстрела и первой бомбежки, Анна Андреевна позвонила своим друзьям Томашевским и, сославшись на то, что Пунины всей семьей переселись в подвалы Эрмитажа, попросила забрать ее к себе. Томашевские жили в писательском доме на канале Грибоедова, где было почти настоящее бомбоубежище. На этой же дате – 31 августа или 1 сентября – настаивает и дочь Томашевских, Зоя Борисовна. Однако не исключено, что ее подвела память. Во всяком случае, сама Ахматова рассказывала Лукницкому, что еще 10 сентября во время бомбежки «сидела в щели, у себя в саду, держала на руках какого-то маленького ребенка. Услышала "драконий рев" летящей бомбы, затем умопомрачительный грохот, треск, скрежет, щель трижды двинулась и затихла».

Дневник Николая Николаевича ни этого факта, ни жалобу Анны Андреевны на Пунина, который якобы увез семью в подвалы Эрмитажа, не подтверждает. Вот его запись от 12 сентября: «8-го вечером был первый налет. Началось около 11-ти. Дома были Малайка (дочь Ирины. – А.М.), Галя (жена Пунина. – А.М.), Тика (МА.Голубева. – А.М.) и я. Разрушен дом Голубевых на Фонтанке, 22».

Сейчас уже трудно выяснить, до или после первых бомбежек Ахматова перебралась из Шереметевского дворца на канал Грибоедова. Да это не так уж и важно. Куда важнее, что все без исключения свидетели сходятся в одном: Ахматова запаниковала, причем настолько, что, после того как очередная бомба разорвалась поблизости от писательского дома, отказалась выходить из убежища даже после окончания воздушной тревоги. Томашевские, спустив в подвал какой-то лежак, упросили дворника принять на житье высокую гостью. В такой просьбе резон был. Воздушные тревоги с середины сентября участились, порою следовали одна за другой, спускаться и подыматься на высокий пятый этаж по нескольку раз в сутки А.А. с ее больным сердцем непосильно. Дворник, человек добрый, согласился на уплотнение (все дворницкие каморы писательского дома выходили в широкий и прочный коридор с каменными сводами). И все-таки на решение Анны Андреевны уехать из осажденного города повлияли не столько эти, общие для всех ленинградцев обстоятельства, сколько один-единственный случай, который, как полагала Ахматова, мог произойти только с ней. Известен он нам по рассказу Зои Томашевской, сама Анна Андреевна о нем никогда не рассказывала.

«17 сентября случилась беда. Анна Андреевна попросила дворника Моисея купить ей пачку «Беломора». Он пошел и не вернулся. У табачного ларька на улице Желябова разорвался дальнобойный снаряд».

Когда эта весть дошла до Берггольц, Ольга Федоровна, написавшая стихи об Ахматовой, которая-де дежурит на улице во время воздушных налетов, сообразила, что сильно преувеличила ее храбрость.

До конца жизни Ахматова полагала, что ее вывезли из блокадного Ленинграда по распоряжению Фадеева, за которым ей смутно мерещилась инициатива Сталина. На самом деле честь ее спасения принадлежит Берггольц. У Ольги Федоровны были какие-то свои пути наверх, в кабинеты партаппаратчиков, и она быстро и решительно провернула невероятно трудное в ситуации конца сентября мероприятие. Этот факт, кстати, подтверждают и воспоминания П.Н.Лукницкого: «Вчера узнал, что по решению горкома партии А.А.Ахматова должна уехать наутро…»

Проект Берггольц был многосоставным. Прежде всего она передала в редакцию «Ленинградской правды» бодро-патриотическое стихотворение Ахматовой «Вражье знамя / Растает, как дым…», а главное, настояла, чтобы оно было срочно опубликовано. А когда принципиальное согласие горкома было получено, организовала выступление Анны Андреевны по Ленинградскому радио. До радиокомитета Ахматова добираться побоялась, запись ее Слова к ленинградцам пришлось делать в квартире Михаила Зощенко (Зощенко жил в том же грибоедовском доме, что и Томашевские).[57]

Произошло это событие то ли 25, то ли 26 сентября, а 28-го Ахматова чуть ли не последним самолетом вылетела вместе с М.М.Зощенко в Москву.

В самолете было написано еще одно стихотворение из цикла «Ветер войны» – оно будет опубликовано лишь двадцать лет спустя. Чтобы понять, почему этот текст так долго оставался не напечатанным, комментарий не требуется, достаточно внимательно его прочитать:

Улетала А.А. из Ленинграда со смятенным сердцем.

Все произошло так быстро, что А.А. даже не успела попрощаться с Пуниным. 25 сентября Николай Николаевич сделал в дневнике такую запись: