Как уже упоминалось, по натуре Владимир Георгиевич был эстет, причем эстет особого рода. Один из его приятелей запомнил, что в предвоенные годы тот полушутя утверждал, что на свете есть только четыре идеальные вещи:

– роза срезанная в стакане с водой,

– хороший микроскоп Цейса,

– стакан чая с лимоном,

– рюмочка холодной водки.

Ахматова столь неординарные отношения с миром вещей очень даже могла оценить, а вот для домашних Гаршина, и прежде всего для его жены Татьяны Владимировны, у которой был, как вспоминают приятели, угрюмый, нелюдимый, тяжелый характер, все эти изыски были за гранью понимания. Какая роза в стакане воды, если семья ютится в трех крохотных комнатушках заурядной коммунальной квартиры, в день стирки жилье превращается в сушилку, спит наш эстет на железной койке, покрытой солдатским одеялом, и т. д. и т. п.

Племянница второй жены Гаршина, вышедшая замуж за младшего его сына Алексея, свидетельствует: «Жили тесно: Владимир Георгиевич, Татьяна Владимировна, Юрий, Алексей. Году в 36-м старший сын – Юрий женился и привел сюда жену. С Гаршиным жила также приехавшая откуда-то сестра Владимира Георгиевича – Юлия с дочерью. Юлия Георгиевна была психически нездорова – тяжелая истеричка. Так что в сближении Гаршина с Ахматовой сыграло роль не только то, что она была необыкновенной женщиной, но и то, что он просто бежал из дома от этого кошмара».

Праздник Встречи с необыкновенной женщиной длился, как мы уже знаем, целый год. Правда, впервые придя к Ахматовой в легендарный Фонтанный Дом, Гаршин был несколько шокирован царящим там беспорядком. Но не растерялся. Договорился с краснодеревщиками, те привели в порядок доставшуюся от Ольги Судейкиной антикварную мебель; пользуясь умением производить впечатление на женщин самого разного возраста и статуса, уговорил строптивую домработницу Пуниных стряпать за отдельную плату и для А.А. Так прошел год. А потом, после ареста Льва Гумилева, кошмар начался и на Фонтанке, и Гаршину в течение полутора лет пришлось жить между двумя кошмарами, исполняя на два дома одну и ту же роль: помощного зверя Володи.

Впрочем, Владимир Георгиевич был недаром замечательным диагностом. Судя по дневниковым записям, сделанным в Москве весной 1937-го, он уже тогда предвидел, что ноша, которую взвалил на свои плечи, будет нелегкой.

Однако вернемся к предшествующим описанию интерьеров страницам гаршинского дневника.

Латынь:

Procul a Jove, procul a fulmine – nune atque semper.[51]

Sint ut sunt, aut non sint![52]

Satis superque.[53]

22-го. Странное…

«Но я не могу так говорить». Это и есть и начало и решение.

Это было на вешнего Николу. 30 лет! Никто не отпразднует.

Как рано начато!

«Вы что же, лекцию по физиологии читать хотите?» Только слова, не мысли. Это – 27-го.

27– го. Но было, вероятно, и 24-го. Даже наверно. Вероятно, тогда – об агате: белая рука, быть может, гипсовая на агате. Этот бред так страшен. Но 27-го все ясно и светло, совершенно императивно.

«Ты меня не будешь обижать?!» Это ужасно по беззащитности.

28– го – пусто: это ужасно.

29– го дважды: светло – река, ясность какая!

30– го. Nevermore[54] – какая чепуха!

Too late?[55]

In spite if too late!

Прекрасно понимаю, почему Т.С.Позднякова обошла соображениями процитированный текст, ограничившись сообщением, что гипсовая белая рука на черном агате никакого отношения к «страшному бреду» не имеет, поскольку Ахматова наверняка имела в виду всего лишь гипсовый слепок своей кисти, который еще в двадцатых годах сделала художница и скульптор-минималист Наталья Данько. Уж слишком текст интимен! Больше того, я далеко не уверена, что подобного рода вещи следует печатать. Но раз уж дневник опубликован без изъятий, попробую, не оглядываясь на то, на что оглядываться не следует, сделать из него кое-какие выводы.

Со дня неожиданного знакомства с Ахматовой прошло два с половиной месяца, а Гаршин уже понял главное: их союз отнюдь не союз равных. Роли заданы априори: она небожительница, а он всего лишь «помощный зверь». И если этому зверю не удастся сохранить дистанцию, громов и молний не избежать. В «Поэме без героя» Ахматова скажет об одном из персонажей: «Не обманут притворные стоны, ты железные пишешь законы». То же самое можно сказать и о ней самой.

Несмотря на «ужасную беззащитность», императив (повеление, требование, закон и т. д.) почему-то всегда исходит не с мужской, защищенной, а с ее женской, слабой и беззащитной стороны. И это притом, что в романе с Гаршиным сорокавосьмилетняя Анна Андреевна отнюдь не уверена в себе как в женщине. И от неуверенности делает одну ошибку за другой.

Пытается внушить «последнему» любовнику, что встретились они слишком поздно, но при этом явно ожидает опровержения, что Гаршин и делает: «Слишком поздно? Неверно!» Но ей этого мало! Она зачем-то рассказывает ему о своем первом мужчине.

Никогда и ни с кем подробностями давней этой истории не делилась, и правильно делала, и вдруг разоткровенничалась: «Это было на вешнего Николу. 30 лет!» Смущенный Гаршин пробует шутить: «Как рано начато!» Анна Андреевна шутку не подхватывает, реагирует с неприличной возрасту (и ситуации) серьезностью: «Вы что же, лекцию по физиологии читать хотите?»

Больше того, судя по некоторым деталям, почти вынуждает Владимира Георгиевича рассказать об отношениях с женой. Застигнутый неожиданной бестактностью вопроса, Гаршин правды ей не сказал. Повторил лишь то, о чем говорил под горячую руку в минуту злую самым близким друзьям. Дескать, не раз заводил с Татьяной Владимировной разговор о разводе, но каждый раз получал один и тот же классический (для женщин всех времен) ответ: «Только через мой труп».

Ахматова, естественно, спешит уверить друга Володю, что подобным образом никогда себя не вела: «Но я не могу так говорить». И Гаршин, при всем своем жизненном опыте, ей верит. Верит, что необыкновенная женщина не станет вести себя так, как обыкновенные, ибо понимает: ничего более основательного, чем «влюбленная дружба», он ей предложить не может. Словом, не только Анна Андреевна, но и Владимир Георгиевич, при всем своем солидном мужском опыте, «обманываться рад»: «Это и есть и начало и решение».

Словом, если бы не война и блокада Ленинграда, разлучившие Ахматову и Гаршина на два с лишним года, и не смерть Татьяны Владимировны от блокадной дистрофии, их поздняя, перед закатом связь со временем наверняка бы перешла в стадию просто дружбы. Что-что, а другом Ахматова была замечательным. Природа, обделив ее талантом любви, даром дружбы, к счастью, не обнесла.

Разумеется, в «ландышевом мае» 1937-го, несмотря на то что и в Питере, и в Москве уже идут повальные аресты, немолодые любовники такого банального поворота судьбы не предполагают. Ахматовой даже мнится, что она готова отдать за встречу с Гаршиным сияние и славу своих «звездных стай». Правда, Эмма Герштейн утверждает, что слышала процитированный майский экспромт гораздо раньше, в 1935-м, но это явная ошибка памяти. В мае 1935-го Анна Андреевна действительно несколько раз приезжала в Москву, но всегда по своим издательским делам. Весной 1935 года она даже заключила договор с издательством Московского областного союза советских художников на публикацию статьи «Светский быт и салоны» для предполагаемого сборника «Пушкинская Россия». Да, встречалась и с Э.Г.Герштейн, вот только беседовала с милой Эммой не о себе, а о сыне, у которого были какие-то «учебные осложнения». Впрочем, не только учебные. «Однажды, – вспоминала Эмма Григорьевна, – ночевала у меня и занята была мыслью о моих отношениях с Левой. Говорила только о нем… Вдруг ни с того ни с сего исступленно: "Эмма, я хочу внука". Кроме того, весной 1935 года Анна Андреевна собиралась ехать в Воронеж, к сосланному туда Осипу Мандельштаму. Но поездка требовала денег, которых ни у нее, ни у Мандельштамов не было…»