Подобно многим хорошим ораторам, использующим лишь краткие заметки и говорящим в основном по наитию, чувствуя аудиторию, я не организую стенографических записей своих выступлений. Проглядывая отчёты о них, я удивляюсь: “Неужели я так выразилась?” Уверена, что секрет проникновенной речи, позволяющий вам почувствовать, что сказать, состоит в том, чтобы любить свою аудиторию, позволить ей ощутить себя в своей тарелке, разговаривая с ней на равных. Я никогда не делала попыток читать лекций. Я просто разговариваю с аудиторией так, как разговаривала бы с одним человеком. Я ей доверяю. Я никогда не становлюсь в позу всезнайки. Я говорю: “Вот так я вижу это сейчас; когда я увижу это иначе, я вам скажу”. Я никогда не излагаю истину (как её вижу) догматически. Часто говорю людям: “Через пять тысяч лет данное, так называемое продвинутое, учение будет казаться азбукой для детей; это показывает, насколько мы ещё незрелы”. При ответе на вопросы после лекции — от чего я всегда получаю удовольствие — я не скрываю, если чего-то не знаю, и случается это довольно часто. Лекторы, полагающие, что роняют свой престиж, 58] признавая свое незнание, отчего становятся уклончивыми и напыщенными, должны ещё многому научиться. Аудитории нравится лектор, способный вздохнуть и сказать: “Боже мой, не имею ни малейшего понятия”.

Однако вернёмся в Белфаст. Моё начальство обнаружило, что у меня поистине дар спасать души и мои результаты были столь убедительны, что мисс Сэндс пригласила меня к себе на Артиллерийский полигон в центральной Ирландии, чтобы попрактиковаться там по-настоящему. Местность была восхитительно зелёной, я никогда не забуду дня своего прибытия. Однако окружающую красоту заслонили яйца. Яйца были повсюду. Они находились в ванной; они наполняли каждую кастрюлю; они лежали в ящиках моего письменного стола; они заполонили коробки у меня под кроватью. Если не ошибаюсь, в доме было сто тысяч яиц, и лежали они во всём, что угодно. Я узнала, что мы каждый вечер расходовали семьдесят две дюжины яиц в кофейной Солдатского дома, а поскольку в обслуживаемом нами округе было три дома, то количество яиц не поддавалось исчислению. Поэтому яйца доминировали надо всем — за исключением Евангелия.

Первой моей работой — после часа, проведённого в тишине под деревом в поле со своей Библией — была выпечка сдобных булочек, сотен булочек, которые обычно в тот же день загружались в тележку для пони (только вместо пони был ослик) и доставлялись в казармы, где вечером собирались мужчины. Однажды из-за этого осла я попала в очень неловкую ситуацию. Я весело ехала по проселку, загруженная булочками, как вдруг услышала, как по дороге навстречу мне галопирует артиллерийская батарея. Я заторопилась отъехать к обочине, но проклятый осёл упёрся четырьмя ногами в землю, отказываясь сдвинуться с места. Задабривание и побои ни к чему не привели. Батарея остановилась в нескольких футах от нас. Офицеры закричали мне, чтобы я уступила дорогу. Я не могла. В конце концов команда мужчин подошла, подхватила меня, тележку 59] и ослика и выставила нас на обочину, после чего батарея последовала дальше. Неслыханным оказалось окончание этого эпизода. Артиллеристы распространили слух, будто мои булочки были такими тяжёлыми, что бедный ослик не мог двигаться, а кто-то из них приковылял в барак, жалуясь, что крошка от моей булочки упала ему на ногу. Я привыкла к грохоту больших орудий и к тому, что мужчины глохнут к вечеру после батарейной стрельбы. Я привыкла видеть пьянство, научилась не обращать внимания на пьяного мужчину и умею с ним сладить. Но я так и не свыклась с яичницей, особенно вместе с какао. Думаю, я продала какао, яиц и сигарет больше, чем многие другие.

То были счастливые деятельные дни. Я обожала мисс Сэндс — а кто её не обожал? Я любила её за красоту, за глубину ума, за знание Библии, за понимание людей, а также за её искрящийся юмор. Думаю, я любила её больше всех, потому что обнаружила: она по-настоящему любит меня. У нас была общая спальня в милом домишке, и я как сейчас вижу её в свете раннего утра, спящей, с чёрным чулком на глазах от света. Она была настолько выше и шире по своим взглядам, чем её сотрудницы! Помню, как она взглядывала на них, но предпочитала промолчать. Мы все работали так ретиво над спасением душ, а она наблюдала, желала нам успеха и часто говорила нужное слово, но я-то знаю: зачастую она с величайшим изумлением наблюдала за нашими стараниями и борьбой.

Однажды благодаря ей я испытала настоящее потрясение, положившее во мне — я в этом уверена — начало циклу внутреннего поиска, который позднее вывел меня из моей теологической трясины. Я три недели билась над тем, чтобы спасти душу совершенно никудышного, подлого солдатика. Он был тем, что в Англии называют “человеческий отброс” — скверный солдат и плохой человек. 60] Я вечер за вечером играла с ним в шашки (он их любил), заманивая его на евангельские собрания (он их едва терпел). Умоляла его спастись, что не оказывало никакого эффекта. Элиза Сэндс с изумлением наблюдала за нами, пока, по-видимому, не решила, что дело зашло слишком далеко. И как-то вечером она подозвала меня к себе; она стояла у пианино в бараке, набитом мужчинами, и между нами состоялся следующий разговор:

— Алиса, вы видите того человека? — спросила она, указывая на моего подопечного.

— Да. — сказала я, — Вы имеете в виду того, с кем я играла в шашки?

— Ну, моя дорогая, посмотрите-ка на его лоб. — Я взглянула и заметила, что он кажется очень низким. Она кивнула, соглашаясь.

— Теперь взгляните на его глаза. Что с ними не так?

— Они, вроде бы, довольно близко посажены, — ответила я.

— Верно. А как насчёт его подбородка и формы его головы?

— Но у него нет никакого подбородка, а голова у него очень маленькая и абсолютно круглая, — сказала я, совершенно сбитая с толку.

— Хорошо, дорогая Алиса, почему бы тогда не предоставить его Богу? — с этими словами она удалилась. С тех пор я многих людей предоставила Богу.

А теперь позвольте мне продолжить воспоминания и заявить, что я верила во внутреннее изменение человека в то время и верю в него сейчас. Я верила тогда в способность Христа спасти и верю в неё в тысячу раз сильнее сегодня. Я знаю: люди могут сойти со своих ошибочных путей, и видела, как они снова и снова находят ту реальность в себе, которую Св. Павел называет: “Христос в вас, упование славы”. На этом знании зиждется для меня моё вечное спасение, как и спасение всего человечества. Я знаю: Христос жив и мы живём в Нём, знаю: Бог — наш Отец и, по великому Плану Бога, все души в конечном счёте находят свою дорогу обратно к Нему. Я 61] знаю, что Христова жизнь в человеческом сердце может вести всех от смерти к бессмертию. Знаю: раз Христос жив, мы тоже будем жить, ибо мы спасаемся Его жизнью. Но я очень часто сомневаюсь в наших человеческих методах и верю, что путь Бога — наилучший, и что Он нередко предоставляет нам искать собственный путь домой, зная: во всех нас есть нечто от Него, что божественно, что никогда не умирает и что приводит к знанию. Я знаю, что ничто — ни на небесах, ни в аду — не может встать между любовью Бога и Его детьми. Знаю: Он стоит на страже, бодрствуя, “пока последний утомлённый странник не найдёт дороги домой”. Знаю: всё работает на благо тех, кто любит Бога, а это означает, что мы любим не какое-то далёкое, абстрактное Божество, а своих собратьев. Любовь к своим собратьям является свидетельством — может, неявным, но вполне надёжным — того, что мы любим Бога. Элиза Сэндс преподала мне этот урок своей жизнью и своей любовью, остротой своего ума и своим пониманием.

Время моего пребывания в Ирландии длилось не очень долго, но оно было счастливое. Я никогда раньше не была в Ирландии и добрую часть времени проводила в Дублине и в Куррак Кэмпе недалеко от Килдара. Именно в Куррак Кэмпе я выполняла очень своеобразную работу, которая привела бы в ужас мою семью, знай она о ней. Не уверена, что порицала бы её за это. Вспомните: девушки не имели тогда той свободы, что имеют нынче, да и, в конце концов, мне было только двадцать два.