Сестра объявила о своём намерении отправиться в Эдинбургский университет и работать для получения степени по медицине. Тогда я немедленно столкнулась с проблемой, что мне делать. Я не хотела жить одна или проводить время в путешествиях и развлечениях. Что удивительно, я не собиралась быть миссионером. Я жаждала делать добро, но за что именно мне взяться? Я многим обязана священнику, который хорошо меня знал и предложил вести жизнь евангелиста-проповедника. Я не испытала особого восторга. Проповедники, которых я знала (а таких было много), не производили на меня впечатления. Они казались кучкой плохо воспитанных людей, ходили в дешёвой, дурно сшитой одежде, а волосы их всегда нуждались в расческе; они были слишком безупречными, чтобы следить за собой. Я не могла представить себя громогласно витийствующей на подмостках, как делали они и что, по-видимому, требовалось для пробуждения людей. Я колебалась, сомневалась и обсуждала это с тётей, та тоже колебалась и сомневалась. К тому же девушки моего класса такого не делают. Наряд, отличная дикция, причёска и драгоценности не импонируют завсегдатаям религиозных собраний, ищущим спасения. Они неуместны. Но я молилась, ждала и верила, что в один прекрасный день услышу “зов” и узнаю, что мне делать.
Чтобы, тем временем, заполнить досуг, я развлекалась, влюбившись (как мне казалось) в священника по имени Робертс. Он был смертельно скучен и ужасно боязлив, к тому же намного старше меня. Я ничего от него не добилась и потому с усмешкой отступила от него — в буквальном смысле, так что вы видите, каким “глубоким” было моё чувство.
Затем мне неожиданно предложили посетить Солдатские дома мисс Сэндз в Ирландии, и, устроив сестру в её комнатах в 54] Эдинбурге, я отправилась туда. Я нашла Солдатские дома совершенно уникальными, а саму мисс Элизу Сэндз — очень изысканной, очаровательной и культурной женщиной. Все её сотрудницы были девушки и женщины того же социального положения, что и я. Мисс Сэндз отдала всю свою жизнь усилиям улучшить участь “Томми Аткинса”.* Работа в её домах велась совершенно иначе, чем в армейских лагерях, и разительно отличалась от работы евангелических обществ в наших городах. У неё было множество таких домов в Ирландии и несколько в Индии. Из тех, кто там работал, некоторые стали моими друзьями и очень помогли мне приспособиться к изменившейся обстановке — это Эдит Арбетнот-Холмс, Ева Магир, Джон Кинан, Кетрин Роуэн-Гамилтон и другие.
Первым моим опытом была работа в таком доме в Белфасте. Во всех подобных домах были просторные кофейни, где ежевечерне питались сотни мужчин, платя по себестоимости. Были комнаты, где они могли писать письма, играть в игры, посидеть у камина и почитать свежие газеты, поиграть в шахматы и шашки и послушать нас, если чувствовали одиночество, скуку или тоску по дому. В каждом доме были обычно две леди, и там же находилось наше жильё. Как правило, была большая спальная комната, где солдаты и матросы могли остановиться, проездом, на ночь, а также комната для евангельских собраний, где была фисгармония, имелись стулья, сборники гимнов и томики Библии, а также кто-то, кто мог разъяснить Писания и помолиться вместе с мужчинами о спасении их души. Мне пришлось освоить все аспекты работы, а она была ох как трудна, хотя и обнаружилось, что она мне нравится на все сто процентов. Первые месяцы были самыми тяжкими. Нелегко было застенчивой девушке (а я была крайне застенчива) входить в комнату примерно с тремя сотнями мужчин, где могло и не быть другой женщины, и вступать с ними в дружеское общение; подходить, 55] садиться рядом и играть в шашки; быть любезной, оставаться безличной и в то же время давать понять, что заботишься о них и хочешь им помочь.
Никогда не забуду первого евангельского собрания, проведённого мной. Я привыкла к своему небольшому классу по изучению Библии, освоилась с выступлениями на молитвенных собраниях и нисколько не волновалась. Я была уверена, что справлюсь. Это было гораздо легче, чем представиться солдату, узнать его имя, поиграть с ним во что-нибудь, расспрашивая о доме и постепенно подводя его к серьёзной теме — его душе. Поэтому я была вполне готова провести собрание.
И вот однажды, воскресным вечером, я очутилась на сцене в большой комнате перед парой сотен солдат и несколькими служащими Королевской Ирландской Полиции. Начала я гладко, а потом сбилась; меня охватил страх перед сценой, я метнула взгляд на людей, ударилась в слезы и убежала со сцены. Наверное, никакие силы не смогли бы затащишь меня обратно, но ответ на извечный вопрос: “Что бы сделал Иисус?”, заставил меня попробовать ещё раз. Самое смешное было то, что, приняв это отчаянное решение, на следующий вечер я пошла в комнату для собраний, чтобы всё подготовить, и принялась зажигать газовое освещение. Носясь по комнате, я опалила себе волосы и не смогла провести собрание в тот вечер. Этот повторный срыв полностью выбил меня из колеи.
Несколько недель спустя я вернулась. На сей раз я заучила свою речь, и всё шло хорошо до середины, когда я решила процитировать стихотворение, чтобы оживить беседу и внести в неё разнообразие. Я репетировала это стихотворение перед зеркалом. Первые две строчки удались отлично, но потом я запнулась и не могла вспомнить, что дальше. Я застряла напрочь, покраснела до корней волос и почувствовала, что дрожу. Тогда из задних рядов донёсся голос: “Не унывайте, мисс. Я закончу стихотворение за вас, а вы за это 56] время подумайте, что ещё хотите сказать”. Но я уже убегала со сцены и разразилась слезами в своей комнате. Я потерпела неудачу, Иисус и я, и лучше мне бросить всё это. Я проплакала всю ночь в кровати, не открыв двери одной из своих сотрудниц, желавшей меня утешить. Но я не смирилась; гордость не позволяла мне отказаться говорить со сцены, и постепенно я привыкла излагать Библию перед большой аудиторией.
Однако этот процесс был болезненным. Мне приходилось не спать всю ночь перед беседой, спрашивая себя, о чем же говорить; следующую ночь я тоже проводила без сна, терзаясь от ощущения, что провела беседу просто ужасно. Этот забавный ритм длился до тех пор, пока я как-то вечером не всмотрелась в себя и не задумалась: что же со мной не так? Я пришла к выводу, что страдаю от чистого эгоизма и сосредоточенности на себе; меня слишком заботит, что обо мне думают. Моему предыдущему воспитанию был нанесён первый тяжёлый удар. Я решила, что, если я действительно заинтересована своим делом, если по-настоящему люблю свою аудиторию, а не Алису Ла Троуб-Бейтман, и если смогу достичь такого состояния, когда мне, грубо говоря, на всё наплевать (впрочем, я тогда не употребляла таких слов), я смогу это преодолеть и стану действительно полезной.
Любопытно, что с того вечера я больше никогда не имела никаких затруднений. В Индии я привыкла входить в битком набитый зал, с четырьмя-пятью сотнями солдат, и, встав на стол, добиваться от них внимания, более того, удерживать его. Я стала хорошим оратором и научилась любить выступления, так что теперь я действительно чувствую себя лучше на сцене, чем где-либо ещё. В Белфасте у меня в этом отношении произошёл перелом.
Вспоминаю, как однажды, несколько лет спустя, я была искренне польщена огромным успехом своего воскресного вечернего класса по изучению Библии в Лукноу, в Индии. Целая группа армейских педагогов обыкновенно приходила каждое воскресенье, чтобы 57] меня послушать (плюс еще несколько сотен других людей), и во мне зашевелилось самомнение. Я решила, что я, должно быть, действительно замечательна, раз такие почтенные люди регулярно являются слушать меня. Меня впрямь занесло не туда. По окончании цикла лекций они преподнесли мне подарок. Старший выступил вперёд и вручил мне пергаментный свиток чуть ли не в ярд длиной, перевязанный широкой голубой лентой, и произнёс хвалебную речь. Я не решилась тогда развернуть свиток прямо перед ними, но, вернувшись к себе, тотчас развязала ленту и обнаружила там — записанные прекрасным почерком — все свои грамматические ошибки и перепутанные метафоры за весь цикл. Я сочла себя исцелённой навсегда, когда в результате разразилась смехом и смеялась до слёз.
