– Как жизнь, служивый? – спросил Михаил.

– Не положено, – пробурчал часовой.

– Чего не положено?

– Разговаривать с часовым не положено.

– Как тебя старший инспектор напугал, – ухмыльнулся Михаил, – да ты не бойся, я не из его ведомства. На, закури, – он протянул часовому пачку «Беломора».

Часовой аккуратно вытянул папиросу, потянулся прикурить. Ему было лет около тридцати. Простое крестьянское лицо, белесые ресницы. Он с наслаждением выдохнул дым.

– А вы по службе, или как, товарищ лейтенант?

– Конечно по службе. Что ж я, к теще на блины приехал? Как тут у вас?

– Ничего, вроде, – протянул часовой, – скучно, только. Пока начальника нового не прислали – пили по страшному. От безделья, конечно. Спирту много было. Потом брагу ставили, на горохе. Его много вон в том бараке, – он кивнул на барак, куда ушел Шамшулов, – и картошка там, мука. Мясо – моржатину, ненцы привозят. Жить можно.

– А заключенные не балуют?

– Не-ет, смирные они. Интеллигенция, одним словом. Есть, правда, один – Ванька Межевой. Он из блатных. Но он один тут, поневоле приходится под чужую дудку плясать.

– Межевой, говоришь? – переспросил Кривокрасов, – Иван? Так это мой старинный знакомец. А где он сейчас?

– На птичий базар подался. Скоро уж вернуться должен.

Они постояли молча. Часовой, застоявшись, ежился даже в полушубке, Михаил в гимнастерке тоже почувствовал, что замерзает. Угостив стрелка еще одной папиросой, он вернулся в дом, надел шинель. Печка погасла, он растопил ее, с непривычки напустив полный дом дыма. Чертыхаясь, раскрыл обе двери и вышел наружу. Возле женского барака стояла Боровская и с ней еще одна женщина в ладно подшитой по фигуре кухлянке. Черты лица немного смазывались расстоянием и сумерками, но все же Кривокрасов разглядел, что она молода и хороша собой. У женщины была гордо поднятая голова, черные волосы, уложенные в высокую прическу, оттеняли светлый мех откинутого на спину капюшона. Он затоптал папиросу и уже было собрался подойти и представиться, как его окликнули.

– Ба-а, Михаил Терентьевич! Товарищ Кривокрасов!

Михаил оглянулся. К нему, раскинув руки, будто для объятий и слегка согнув ноги в притворном удивлении, подходил Ванька-боксер, он же Иван Тихонович Межевой. Последнее дело, которое Кривокрасов расследовал в МУРе, было как раз дело о нескольких ограблениях граждан, совершенных бандитом-одиночкой. Потерпевшие путались в его описаниях, вспоминая лишь какой-то глупый вопрос, обращенный к ним, потом странные глаза, парализовавшие волю и все. В гипноз Кривокрасов не верил, и потому решил, что бандит, задавал потерпевшему какой-нибудь запутанный вопрос и, пока тот, начинал соображать, что к чему, просто укладывал гражданина отдохнуть выверенным ударом в подбородок и спокойно забирал деньги. Клиентов он выбирал, обычно, возле ресторанов, определяя достаток исключительно по одежде и степени захмеления. Возле ресторана на ВДНХ, Кривокрасов и взял его. Он уже несколько вечеров приходил в ресторан, переодевшись в добротный костюм, дорогое шерстяное пальто и шляпу с шелковой лентой на тулье. В очередной вечер, посидев над бокалом «Ситро», Михаил с достоинством вышел на свежий воздух, как вдруг услышал странный вопрос:

– Скажите, товарищ, это у вас пальто из Англии, прямо из Берлина?

В последующей драке Кривокрасов получил синяк под глаз, а Ванька-боксер лишился зуба и свободы. На следствии он чистосердечно раскаялся в содеянном и проникся к Михаилу уважением за умение постоять за себя.

Теперь он подходил, сияя широкой щербатой улыбкой, явно обрадованный появлением Николая. В одной руке у него был холщовый мешок, в другой тлела кривая самокрутка.

– Здравствуйте, гражданин начальник!

– Здравствуй, Иван. Что, зуб так и не вставил?

– Да все некогда, Михаил Терентьевич. Только вышел с зоны – на тебе, опять замели. Пригладил я фраера – пухлый такой, важный, а он с охраной оказался. То ли депутат, то ли ученый какой. И светило мне уже не трояк, как от вас получил, а червонец, во как. Да еще побег пришить хотели. Ну, а тут профессор этот – Барченко ко мне. Давно, говорит, таких ищу. Прикинул я, и согласился. А вы-то как тут оказались? Или проштрафились?

– Я в командировке, правда, не знаю, надолго ли.

– Ну, стало быть, вместе коротать будем. Тут, Михаил Терентьевич, нормальному человеку и поговорить не с кем. Один ненец с Большой Земли, один чухонец, или лопарь, как там его, по-русски с пятого на десятое понимают. Полячишка – генерала из себя строит, фырчит через губу, грузин есть – вообще меня не замечает, а профессор как начнет говорить – тут уже я ушами хлопаю. Вроде слова понятные, а о чем толкует – не разберешь. Ассистент, правда, у него – нормальный парнишка, но молодой, зеленый.

– А женщины? – спросил Кривокрасов, снова поглядев в сторону женского барака.

– Бабка Серафима – божий одуванчик, все Ванюшей меня кличет, Майя Геннадиевна – хорошая женщина, только она ведь из бывших. Строга, как вертухай на кичмане. Есть еще Мария, такая, скажу вам краля! Все при себе, царская женщина, хоть и косоглазая малость, но не про меня. Мне бы попроще кого.

– Ладно, разберемся, Иван. А что это у тебя? – Кривокрасов кивнул на мешок.

– Яиц набрал вот в гнездах. Заходите через часок на яичницу. Если пожелаете – я вам здесь все места покажу. Особо смотреть, правда, нечего, но красиво – аж за душу хватает.

– Договорились. Ну, бывай, – Михаил протянул Межевому руку, тот с поклоном пожал, подмигнул и потопал к своему бараку. Оглянувшись, он вернулся на несколько шагов и, понизив голос, сказал, – а вы попробуйте к Марии подъехать. Век свободы не видать – скучает баба.

Кривокрасов хмыкнул, постаравшись скрыть смущение, покосился на Марию. Боровская направилась к бараку профессора, Иван галантно распахнул перед ней дверь, пропуская вперед. Мария стояла одна, обхватив руками плечи, глядя в его сторону. Михаил поклонился, она ответила легким кивком. «А чего я теряю? Просто подойду, познакомлюсь – как-никак рядом жить будем», – подумал Михаил, и двинулся к женщине. Немного покачивая бедрами, она пошла навстречу.

Боровская зашла в барак. Барченко что-то писал при свете керосиновой лампы, Панкрашин валялся на койке, глядя в потолок.

– Ну, кому деликатеса? – громко спросил вошедший за Боровской Межевой, – свежие яйца, – загнусил он на манер базарной торговки, – только что снеслися!

– О, это дело, – Панкрашин приподнялся на койке, – а у нас пополнение, видел?

– Еще бы! Старого знакомца встретил. Он меня в тридцать шестом на четыре года на зону определил. Серьезный мужчина.

– Это кто же это?

– Кривокрасов Михаил Терентьевич.

– Так он не из ГУЛАГа?

– Был в МУРе, а сейчас – не знаю.

Межевой подошел к столу и стал осторожно выгружать яйца из мешка.

– Александр Васильевич, можно вас на минутку, – Боровская показала глазами на дверь.

– Да, конечно, – профессор закрыл тетрадь, убрал ее в тумбочку и последовал за ней.

Боровская поджидала его на улице.

– Ну, что я могу сказать, – начала она, – девушка здорова, нервы немного не в порядке, но это объяснимо.

– А, э-э, как обстоит дело с…, м-м, – замялся профессор.

– Вы о чем? А-а, – Боровская немного улыбнулась, – да, она девственница. Сейчас она отдыхает – Серафима Григорьевна напоила ее своим отваром, а завтра, думаю, вы сможете с ней поговорить.

Оглядевшись, Барченко взял ее под руку и отвел от барака.

– Как по-вашему, она проявляет интерес к Назарову?

– Определенно проявляет. Так, что ваша задача облегчается.

– Да-да, – рассеянно подтвердил профессор, – только бы он не затягивал с э-э…, черт, как вам просто – вы, как врач, можете называть вещи своими именами.

– Вы имеете в виду половой акт?

– Да, – с раздражением сказал Барченко, – именно его я и имею в виду, черт возьми. Ох, простите, нервы сдают. Времени осталось совсем немного, а тут еще кое-какие проблемы возникли. Как вы полагаете, не стоит ли нам поспособствовать, так сказать? Создать условия для …э-э, уединения, может, Серафима Григорьевна использует травы.