— Почему ты так смотришь? — спросил он.

— Ты сильно изменился в последнее время.

— Мы сильно изменились в последнее время, — поправил Корсаков.

— Не пора ли нам поговорить об этом?

— А зачем? Мы ничего изменить не сможем. Мне кажется, осталось недолго до того времени, когда мы сможем определить, что из себя представляет подарок Лады Алексеевны: дар данайцев или подношение богов.

— Что-то тебя на пафос потянуло, — усмехнулась Анюта.

Корсаков всплеснул руками:

— А как можно без пафоса говорить об открывшихся у нас талантах? От бога они нам достались или от черта? Ты можешь заглядывать в будущее, слышишь голоса, имеешь смелость сравнивать себя с богиней, предводительницей Войска мертвых, бессмертной Хельгрой. Я бьюсь один против толпы оружием, которого до этого в жизни не держал, бросаю вызов магистру…

— Кстати, кто он такой?

— Спроси что-нибудь полегче, — вздохнул Корсаков. — Я знаю, что он руководитель организации, именуемой орденом. Задачи и цели организации мне не ясны. Весной орден мне помогал, а чью сторону держит магистр сейчас, я не знаю. Если уж на то пошло, то я даже не уверен, человек ли он.

— Однако, — протянула Анюта. — И что вы с ним не поделили?

— Его подручные чуть не убили моего друга, которому я отвез меч на экспертизу. В этом есть и моя вина: я позволил Вениамину сделать анализ металла, из которого изготовлен меч, но не предполагал, что состав стали настолько засекречен, что тайна стоит жизни Веньки и его жены. Я справился с людьми магистра, но он меня остановил. Мог бы и искалечить, если не прикончить, но не стал. Вместо этого сказал странную вещь: мол, пока вы, Игорь Алексеевич, не можете со мной справиться. Значит, настанет время, когда это будет в моих силах. И я, как пацан, который обещает своему обидчику вырасти и набить морду, пригрозил ему, а он отнесся к этому очень серьезно.

Анюта слушала его, хмуря брови. Корсаков закурил и уставился в окно.

— Напрасно ты это сделал, — сказала Анюта.

— Сам знаю. Однако не для схватки с магистром во мне пробуждается что-то противное моей сущности. Сущности человека. Не животное начало, нет, но что-то такое, чего я и сам побаиваюсь. Вот, объясни мне: Рогозин сказал, что, кроме него, никто из людей не видел напавших, а я прекрасно видел и справился с ними играючи.

— Ну, восприятие мира выпившим человеком сильно меняется. До сих пор не до конца выяснено, что есть видения, навеянные алкогольным отравлением…

— Но я-то был трезвым! Ты как-то сказала, увидев меня: Бальгард. Это же имя повторяли те, кого я убивал на Ходынском поле. В кого я превращаюсь? В кого мы превращаемся? — Корсаков, чувствуя, что не может сдерживаться, врезал кулаком по торпеде. — Какого черта нас втянули в чужие игры? О чем думала твоя бабка?

Анюта припарковала машину возле особняка, повернулась к нему и провела рукой по его лицу. Игорь почувствовал, как мгновенно напряжение оставило его. Он глубоко вздохнул, потерся небритой щекой о ее ладонь.

— Извини, что-то я распсиховался.

— Ничего. Все в порядке. Просто мы устали и не выспались. Пойдем домой, мой Бальгард.

Анюта давно спала, сжавшись под одеялом в комочек. В комнате, как всегда по ночам, горели свечи в стаканах и бутылках с отрезанными горлышками. Александр Александрович весьма удивился, в первый раз увидев такие странные подсвечники, и предложил обеспечить любимую дочь, а вместе с нею и Корсакова, хоть современными, стильными, хоть антикварными. Получив отказ, он так посмотрел на Игоря, словно тот предложил ему по меньшей мере противоестественную связь. А для Корсакова свечи в стаканах были просто напоминанием о своей беспечной и не отягощенной заботами студенческой юности. В душе он оставался романтиком, хотя первый высмеял бы того, кто бы его так назвал. Он предпочитал обычные белые стеариновые свечи, хотя сейчас можно легко было купить гелиевые любой формы и расцветки. Игорь резал свечи пополам и ставил в импровизированные светильники, накапав на дно стаканов и располовиненных бутылок расплавленный стеарин. Свечи таяли, постепенно заполняя свободный объем, Корсаков иногда стряхивал в стаканы кисти, а когда светильники заполнялись до краев, он нагревал их, переворачивал на лист фанеры, как ребенок — ведерко с песком, играя в куличики. Проткнув готовую форму, Игорь вставлял в отверстие фитилек из промасленной бечевы, получая новую свечу. Несколько подобных разноцветных самоделок стояли в ряд на столе. Жечь их было жалко, а дарить вроде бы и некому. Ну, в самом деле, не оценит, к примеру, Сашка-Акварель такой подарок. Посмотрит странно, покрутит вслед у виска пальцем, а на ближайшей пьянке будет выпытывать, не видит ли Корсаков чертиков и розовых мышек. А то и предложит написать портрет И. А. Корсакова в полный рост акварелью, поскольку акварель очистит душу и истребит зло, накопившееся в оной душе.

Корсаков нагрел над свечой заполненный стеарином стакан, быстро перевернул его на лист фанеры, постучал по донышку и по стенкам и осторожно поднял. На листе остался белый конус со срезанной верхушкой и разноцветными прожилками и вкраплениями.

Игорь полюбовался своей работой. Вполне прилично получилось. Лучше бы, конечно, попробовать систематизировать возникающий цветной узор, но думать сейчас об этом не хотелось. Сейчас не хотелось ничего: он даже заснуть не смог. Поворочался на кровати, завидуя мгновенно уснувшей Анюте, поднявшись, надел халат и присел к столу, забавляться со свечами. «Старческая бессонница, — подумал он. — В тридцать лет с копейками старческая бессонница!» Разжалобить себя не удалось. В самом деле, тридцать лет — это расцвет человека. Уже есть кое-какой жизненный опыт и сил еще много. Можно трахаться, как заведенный, можно глушить водку литрами, не спать ночами: до сороковника, когда подобные излишества начнут сказываться на здоровье, еще есть время. Нет, дело не в приближении старости. Просто в такие моменты, когда слишком напряженная работа заполняет целиком или многодневная пьянка гонит сон прочь, ему почему-то хотелось внимания. Обычного человеческого внимания к своей скромной и не всегда трезвой особе. Хотелось, чтобы кто-нибудь — полупьяный приятель или очередная женщина — отвлекли разговорами, даже пустыми и никчемными, и отогнали одним своим присутствием начинающуюся депрессию.

Корсаков оглянулся и посмотрел на спящую Анюту. Кровать смутно белела в полутьме спальни. В комнате было тихо, только потрескивали свечи, и до Игоря доносилось едва слышное дыхание девушки. А может, ему только казалось, что он слышит… «Да, — подумал он, — когда тебе двадцать, что такое бессонница даже и не представляешь».

Он разрезал две свечи, соорудил четыре светильника из опустевших стаканов и зажег их. Стекло защищало пламя от сквозняка из распахнутого окна, дробило огонь гранями, изредка высверкивая короткой радугой.

Меч, лежавший на столе, казался призрачным из-за того, что свет, отражаясь в полированной поверхности, тонул в темном узоре, покрывавшем клинок. Как там говорил древний философ? «Глядя на дамасскую сталь, видишь ее как снаружи, так и внутри». Да, лучше, пожалуй, и не скажешь. Только это не дамаск. То есть, конечно, по технологии его, может быть, и можно отнести к дамаскированным сталям, но после разговора с Гладышевым и, особенно, после вмешательства магистра, Корсаков был уверен, что меч выкован в неведомых землях. Кстати сказать, хваленые арабские сабли, пусть даже и приобретенные в окрестностях знаменитого Дамаска, не слишком ценились на Западе, то есть, конечно, ценились, но больше как произведение искусства, чем как боевое оружие. Слишком хрупкими оказались изящные клинки для суровых северных зим. К тому же, уже в эпоху Меровингов использовалась технология «сварочного дамаска», а позже, к VIII — XI векам, производство мечей из стали с подобными свойствами уже поставили в Европе если не на конвейер, то на поток. Появились династии кузнецов, чьи клинки славились по всему миру, — тот же франкский мастер, чье имя Ulfberht дошло до нас, благодаря уникальным качествам его оружия. Задолго до первого конвейера мечи изготавливались по принципу разделения производства: кто-то отливал заготовки, кто-то ковал, другие придавали форму, калили, следили, что сталь не пережгли, охлаждали. Третьи занимались исключительно заточкой. Меч как оружие стал массовым. Исчезла романтика меча, сохранившись лишь в преданиях и легендах. Эскалибур, Меч-Кладенец… Лишь Япония, благодаря закрытости своего общества, сохранила культ меча, но самурайский меч — это уже другая история.