К концу второй недели Алексу вернули одежду, отдали даже опасную бритву, отобранную при аресте. Бывшего заключенного номер 6655321 пригласили в зал, заполненный знакомыми и незнакомыми людьми, среди которых он заметил министра внутренних дел, начальника тюрьмы, надзирателей. Обращаясь к ним, доктор Бродский представил им объект эксперимента:
“– Как вы сами можете убедиться, он здоров и прекрасно выглядит. Он выспался, хорошо позавтракал, наркотиков не получал, гипнотическому воздействию не подвергался. Завтра мы уверенно выпустим его в большой мир, и он будет добр, как самаритянин, всегда готовый прийти на помощь словом и делом. Не правда ли, разительное превращение – из отвратительного громилы, которого приговорили к бессмысленному наказанию около двух лет назад и который за два этих года ничуть не изменился. Не изменился, я сказал? Это не совсем так. Тюрьма научила его фальшивой улыбке, лицемерным ужимкам, сальной льстивой ухмылочке. Она и другим порокам обучила его, а главное – утвердила в тех, которым он придавался прежде. Но довольно слов, смотрите же ”.
Свет в зале потух, и два прожектора, направленные на эстраду, осветили круг, подобный цирковой арене. И бедный Алекс поневоле оказался в роли клоуна. К нему вышел этакий агрессивный и нахальный верзила.
– Привет, дерьма кусок! – приветствовал он Алекса. – Ненавижу таких гадов как ты.
Он принялся ловко и артистично наносить бедняге пощёчины, крутить уши, щёлкать по носу, больно наступать на ноги.
– Если хочешь со мной за это посчитаться, давай, начинай! – дразнил свою жертву верзила.
“Я уже знал, что бритву надо выхватить очень быстро, пока не накатила убийственная тошнота, которая превратит радость боя в ощущение близости собственной ужасной кончины. Однако едва лишь моя рука нащупала в кармане бритву, перед моим внутренним оком пронеслась картина того, как этот мерзавец, захлёбываясь кровью, вопит и просит пощады, и сразу за этой картиной нахлынули ужасная тошнота, сухость в горле и боль, так что мне стало ясно: надо скоренько менять своё отношение к этой скотине, поэтому я похлопал себя по карманам в поисках сигарет или бабок, но вот ведь, блин, – ни того, ни другого. И я плаксивым таким голосом говорю, протягивая ему бритву:
– Прошу тебя, возьми, пожалуйста, вот это. Маленький презент. – На что он ответил:
– Нечего совать мне свои паршивые взятки. Этим ты меня не проведёшь.
– Прошу тебя, я обязательно должен что-нибудь для тебя сделать. Можно я почищу тебе ботинки?
Я опустился на колени и принялся лизать его грязные вонючие башмаки. А он на это хрясь мне ботинком в рот, правда, не слишком больно.
Доктор Бродский остановил его:
– Спасибо, хватит”.
Актёр поклонился и танцующей походкой комедианта ушёл со сцены.
Обращаясь к публике, доктор Бродский продолжал:
“– Наш объект, как видите, парадоксально понуждается к добру своим собственным стремлением совершить зло. Злое намерение сопровождается сильнейшим ощущением физического страдания. Чтобы совладать с этим последним, объекту приходится переходить к противоположному модусу поведения” .
Эксперимент продолжился. В зале вновь выключили свет и зажгли прожекторы. В их свете к Алексу вышла девушка, одетая лишь в узенькие трусики. “И первой промелькнувшей у меня в голове мыслью было, что не худо было бы её тут же на полу и оформить по доброй старой схеме сунь-вынь, но сразу же, откуда ни возьмись, нахлынула тошнота” .
Покуда объект эксперимента корчился на полу, подавляя позывы на рвоту, превозмогая боль во всём теле и сухость во рту, “…девочка улыбнулась и ускакала, поклонившись публике, которая разразилась аплодисментами”.
“– Вот вам истинный христианин! – воскликнул доктор Бродский. – Он с готовностью поставит другую щёку; он взойдёт на Голгофу, лишь бы не распинать других; при одной мысли о том, чтобы убить муху, ему станет тошно до глубины души. Он перевоспитан!
– Главное, – провозгласил министр внутренних дел, – метод работает!”
На следующий день газеты запестрели фотографиями министра внутренних дел и его заявлениями о “близости эры полной победы над преступностью, когда не надо будет опасаться подлых нападений хулиганов, извращенцев, грабителей” . Рядом красовалось фото и самого Алекса: вот он – “первый выпускник Государственного Института Исправления Преступных Элементов, излеченный всего за две недели и ставший теперь законобоязненным добрым гражданином”.
Между тем, для бывшего заключённого свобода оборачивалась весьма ощутимыми бедами. Вернувшись в родительский дом, он не увидал ни изображения нагой женщины в своей комнате, ни своего музыкального центра (конфискованного по суду), ни любимого удава (подохшего без должного ухода за время отсутствия хозяина). Мало того, смущённые родители признались, что сдали комнату сына в аренду квартиранту, причём расторгнуть этот договор невозможно. Мать плакала, квартирант по-сыновьи утешал её, что же касается Алекса, то он остался без пристанища.
Машинально он подал милостыню подошедшему к нему на улице попрошайке, который, взяв деньги, продолжал пристально вглядываться в своего благодетеля. Узнав в нём бандита, когда-то со своими дружками зверски избившего его, бродяга с ненавистью вцепился в своего обидчика, позвав на помощь своих соседей-нищих. Сбежавшись, они устроили самосуд над бывшим насильником, не способным теперь дать сдачи своим мучителям. К счастью, вовремя подоспела патрульная машина, но радость Алекса тут же сменилась ужасом: в представителях власти и правопорядка он признал Тима и Джорджика (по версии Бёрджесса, вторым полицейским был Биллибой!). Отныне бывшие бандиты защищали закон. Выдав своему врагу многообещающий задаток в виде удара кулаком и разбив ему лицо в кровь, они отвезли его за город и избили до полусмерти, бросив без сознания неподалёку от шоссе в безлюдном месте. Ледяной дождь привёл избитого в чувство. Он отчасти добрёл, а отчасти дополз до символического указателя: “Home” (“Прибежище”). Едва дотянувшись до дверного звонка, Алекс позвал на помощь:
– Помогите, меня избили полицейские!
Он упал через порог и был поднят на руки молодым атлетом.
Так Алекс вновь оказался у писателя, сразу же узнавшего его. Правда, не в качестве бандита (во время налёта члены шайки были в масках), а как человека, запрограммированного на непротивление насилию, фотографию которого напечатали все газеты.
Своими побоями Алекс и его дружки-бандиты повредили писателю позвоночник; теперь тот не владел нижними конечностями. Самое же печальное – умерла его любимая жена, так и не оправившись после группового изнасилования и избиения. Теперь вместе с Александером жил молодой атлет по имени Джулиан; он и носил писателя по дому в инвалидной коляске.
Сочувственно глядя добрыми глазами на жертву полицейского произвола, хозяин дома говорил:
– Вы не первый, кому мы с Джулианом оказываем помощь. Полицейские часто бросают свои жертвы в этом месте за городом. Что касается вас, то вы попали к нам по воле самого провидения, ведь вы можете помочь людям узнать всю правду о новых порядках в нашей стране. Джулиан, приготовь ванну молодому человеку!
Писатель позвонил знакомым журналистам, говоря, что народ должен на примере Алекса узнать о подлых делах правительства: оно набирает в полицию головорезов; финансирует антигуманные методики программирования людей; готовится ввести тоталитарный режим. Пока ещё не поздно, надо отстоять демократические права и свободы.
И тут произошло то, что ввергло писателя в шок – Алекс, нежась в ванне, запел ту самую песню из мюзикла “Поющий под дождём”, которую распевал во время бандитского налёта. Писатель понял, что убийца его жены – именно этот человек, которого он приютил в своём доме. Гуманист превратился в судью и палача в одном лице. Преступника, избежавшего наказания, он решил казнить сам, обратив его смерть во благо обществу. Ведь таким способом надёжнее всего обеспечивался всеобщий интерес к делу Алекса, и, как результат, – разоблачение зловещих планов министерства внутренних дел. При этом писатель понимал, что обрекает на гибель и себя самого: несложно будет выяснить, что смерть убийцы и насильника, ставшего жертвой, – дело рук его, хозяина дома.
