— Да-да, и это тоже! — кричит она, но уже о другом.

С другой стороны — может быть, действительно недостаток ответственности: не видеть связь одного с другим (секса с детсадом). И отделять постель от трагедии, не видеть, что любовь — порох (и смерть). На сколько это “ответственно”, а на сколько — бессознательно?

…Все шло, как обычно: их общение состояло или из веселых, почти бессмысленных побасенок, или из наездов. Например, что у нее никогда не было и нет до сих пор своего дома, комнаты, угла. Что это дача Захара, квартира Захара. Что все в них делалось, как хотелось Захару и вопреки ее желаниям. И даже ремонт теперь — демонстрация и в любом случае не вовремя.

Потом, правда, просила прощения.

Спали, как у них уже давно завелось: вместе, но порознь, словно между ними меч. Вернулись к состоянию до, с тем отличием, что он теперь знал почему и уже не заводился. Он уже пережил что-то похожее на смерть и, надеялся, что поумнел. За спиной, на стороне — у него ничего не было, ему нечего было противопоставить и нечем защищаться. Поэтому он был терпелив и спокоен. Если бы он был таким год назад! Хотя — зачем? Счастья-то все равно нет. Даже этого, когда потеряно все. Когда от всего отказался. Простого домашнего счастья — за отказ от молодости и ее безумных желаний, в награду за жертву и смирение. За отказ искать что-то в другом месте. Вместо вспышек любви (страсти-забвения) и ненависти — пустота, скука, равнодушие.

Это он как бы “победил”.

Странно, они ведь действительно почти не любили друг друга. Давно ничего не испытывали, кроме скуки и раздражения. Потом был какой-то жертвенный порыв, когда многие вещи открылись заново. И вот опять — двое, которые не испытывали радости от того, что они вместе, пролетали, как кометы, обмениваясь короткими, ничего не значащими репликами. Ему приходилось соответствовать ее настроению — потому что односторонняя любовь — ужасна. Она отталкивала, она была как каменная. Прекрасная кариатида — из самых любимых. Вот, чего он добился, вот предел доступного в его жизни блага. Ну, а на что он надеялся? Все, что могло быть, сгорело уже давно. Теперь же — не может быть даже прежнего. И даже его мужество и смирение — не помогут здесь. Слишком поздно.

Осталось лишь двенадцать лет и привычки. Ему было тяжело с ней порвать, как с ребенком. Отношение, особенно когда она холодна, как к сестре.

Двенадцать лет. Ему было многое дано, и он так плохо этим распорядился. Чего он хочет еще? Человек отдал ему значительную часть жизни. Разве не довольно? Может быть, это ее последняя возможность начать жизнь заново, иметь детей от любимого мужчины и т.д. Зачем тут Захар — опять и опять? Будто не ясно, что они отдали друг другу все, что могли отдать, и все получили. Поэтому пусты и холодны, и постоянно ссорятся (не ссорятся — цапаются). Все ясно, а сил не было.

Старая жизнь и старая любовь умерли. Рассчитывать ли ему теперь на новую? Или искать новую любовь с кем-то другим? Но, как сказала Даша в приватной беседе с Оксаной: ему нелегко будет найти другую женщину. Скорее всего — невозможно. Вот он и цеплялся за старую.

Снова в ванной, как Марат. Лежал долго-долго, до полного остывания воды. Никто не дергал дверь, не торопил, как не торопят, когда ищут вену для вмазки.

Думал, что любит ее как свою антитезу: она светлая, он темный, она широкая, он узкий, она экстравертка, он интроверт. У нее нет средних состояний — депрессия или восторг. Поэтому любит середину. Он человек середины, и поэтому любил, проповедовал — крайности, ненавидел компромиссы. Она естественный человек, он — искусственный. Она тонкий, он — изломанный…

Она говорила, что в этой ситуации никто не проявляет себя альтруистом. Живя с нелюбимым — она, поэтому, наибольший из них альтруист. И опять давала ему это понять. Она приносила жертвы богам гуманизма. Как он это все ненавидел! Как бы он хотел избавиться или заставить ее полюбить себя! Отчасти все-таки она его любила, ибо переживала, подходила просить прощения…

— Тебе очень плохо? — спрашивала она. — Я очень тебя мучаю?

Захар напомнил ей фразу из Заточника, про бел хлеб и ум свершен. То есть — польза. Ей эта ситуация не давала ничего.

— …Лишь понимание, что быть счастливой невозможно, потому что жизнь одного человека не ценнее жизни другого.

— То есть?

— То есть — я не готова платить твоей жизнью за свое счастье.

— Ты не волнуйся, я и сам уйду. И нам альтруизм не чужд. А главное — не могу жить нелюбимым.

Пока рядом — как-то не видно. А каково будет вдали?

Лежал в ванной и думал, что он все еще не может стать настолько сильным, чтобы не думать о себе. Он все еще может бросить в разговоре: “Зарабатывать деньги — это вульгарно”. Причем он с удовольствием устроился бы куда-нибудь в редакцию — рожать концептуальный понос, а предлагали — торговать коврами. Для аристократа у него слишком мозолистые руки.

А, может, и не стоило лезть в это околокультурное дерьмецо? Переживать и тратить себя из-за пустяков. Но со свободной головой — торговать или валять дурака…

Ванна и для нее… (как гроб и как дом). Он слышал, как она спускала и вновь набирала воду. Наверное, рыдает. Не о том, что сделала с ним и с собой, а о том — чего не сделала.

Ситуация все время требовала от него силы. Он не мог позволить себе выть и отчаиваться. Но никакого прогресса, ничего не менялось. Наверное, надо было действительно уехать — чтобы понять. Может быть, раздельно они смогли бы сделать какие-то шаги. Куда-то…

Он прямо видел, как память умирает, покрывается пылью; как то, что было живым, становится мертвым. Каков срок жизни воспоминаний? В этом беспамятстве и было исцеление. Вообще, как много прошло и как много изменилось.

Два дня она не отрываясь читала роман друга, откуда-то выплывший и, видимо, не попавший в число сожженных рукописей (они, как известно, не горят). А утром в постели слезы. Тогда (в воскресенье) он точно решил уехать. О чем она и узнала по его возвращению с рынка (купил кое-что для ремонта стен, но не всей кухни — раз времени для этого у него уже нет).

— Соответственно, и в Питер, как ты понимаешь, я не еду.

Оксане дали задание проинтервьюировать Стрижака — любимого писателя друга. Это и было формальным поводом рвануть в Питер. Ну, и развеяться. Это развеянье готовы были даже оплатить: вернуть деньги за билеты — друг очень добр.

Снова слезы, очередное долгое выяснение отношений. Захар дал ей денег на билет. Перед его уходом с ней истерика. Почти такая же, как два месяца назад, забитая коктейлем сонапакса и элениума. Следовательно, он остается, и они едут в Питер. Более того — на машине (предложил как соломинку, как ребенку игрушку: загорелась, подействовало, стала смеяться сквозь слезы, обнимать его). А там будет видно. (Ничего не будет видно!)

Придя в себя, сказала ему любопытную вещь: она вспоминала его недостатки — потому что так ей было удобней: обосновывать необходимость разрыва. Ей больно представить любой его уход. Один раз она уже пережила его. Но у Захара больше не было сил. Неделя или две — посмотрим…

На следующий день он свалился с легкими: маниакально работал в кухне: разобрал печь и часть стены в их старинном доме. Это тоже помогало, как ванна. Накануне гулял с Лёшей, говорили о приезжающем Наумове. Зашел к Тростникову и дал свою повесть (это было последнее, что он успел написать). Вечером заходила Даша.

С ней было легче, чем раньше, когда он был склонен смотреть на себя очень серьезно. А теперь болтали о пустяках. Не мог ни с кем говорить об этом. Она, конечно, замечательное явление, хотя too sophisticated, как говорят американцы. Впрочем, можно воспринимать это и как комплимент.

Захару был ясен и широко открыт характер некрасивых людей. Но красивое женское лицо — это загадка. Наверное, женщина легко бы разобралась в ней, как он легко проникал прелесть “загадок” мужских. В тени (в сиянии) красоты ничего не разобрать. Все одинаково правильно и важно. Красота — это искусство, прежде всего искусство скрывать (что ты человек и материя, а не ангел и мираж)… Что стоит красоте скрыть недостатки характера?! Раз плюнуть! А мы ловимся.