Прошло легкомысленное отношение к любви. Любовь двух людей, особенно, если поблизости бродит кто-то третий — это вроде оголенных проводов под большим током. В такие вещи не играют. Роман двух людей — это как смерть или самоубийство. Так это и надо мерить. Никаких шуточек, адюльтеров, “приключений”… Во всяком случае, не для таких, как мы, — думал Захар.

Поэтому он был так поражен “Последним танго в Париже” Бертолуччи: секс для героев был дежурным блюдом, хорошо идущим к похоронам и самоубийствам. Безлюбый секс и жизнь, построенная, сконцентрированная и вращающаяся вокруг него. В то время, как человек должен вообще забыть желания и перестать есть, спать, не то, что трахаться. Они что — совершенно ненормальные?!

Может быть, человек ищет в сексе забвения, спасается от ужасного мира за окном, от холода и бесчеловечности всего своего бытия? Но это значит снова рассматривать другого человека — как объект, снова творить долг, вновь заниматься тем, что и породило всю ситуацию. Это — вновь не думать о последствиях или махнуть на все рукой, как человек, направившийся к смерти. Махнуть рукой на себя, свой страх, свой эгоизм — любить, раствориться в другом, поставить на него все, как в рулетке (русской) — и принять долг, последствия, отказ от молодости, влечение к смерти… Влечение к смерти и есть мудрость, человечность и простая любовь. Не мечта, не заоблачные дали, не блеск славы, но этот близкий к тебе человек — центр и смысл всего. Любовь — как награда тех, кто не смог стать героями. И неизвестно, что лучше!

Увидел его телефон в ее записной книжке и ничего не испытал.

— Вот и еще одна лампочка перегорела, — сказала Оксана.

— Осень.

Иногда она приходила с работы и предлагала:

— Давай выпьем.

И он понимал, что что-то случилось. Иногда она даже приносила то, что предназначалось к выпиванию.

Они спокойны, они будто отдыхают на берегу после кораблекрушения, в котором едва не погибли.

…Он ведь сам не желал, чтобы у них было по образцу Филемона и Бавкиды. Что же теперь сетовать: “Ах, почему у нас не получилось?!”

Наверное, у него и вправду открылось “второе дыхание”, как бывает в спорте, когда уже выбился из сил.

Захар гулял ночью по городу. Как раньше. И не как… Тоски от жизни не было. Была тоска по уничтоженному прошлому. Словно по детству. Когда он думал, что мир крепок, надежен, постоянен. И так же постоянны и знакомы знакомые ему люди. Конец детства. Уже ничего не могло быть как прежде, так же беззаботно и легко — хотя эти слова никогда ему не нравились. И раньше ему не было легко, тем более не будет впредь. Но по другим причинам. Все-таки он стал меньше обольщаться, стал взрослее (и психоделики тут тоже помогли).

Два раза Захар видел “гражданскую войну” в Москве, строил баррикады, был избит спецназавцами об колонны Большого театра (раньше, чем первый раз попал в него) — и т.д. и т.п. А такой простой вещи, как измена жены, не знал. И не знал, что ничто не в силах справиться с этим. Измена и уход жены. Или попытка ухода. Все пустяки, и лишь это страшно. Прав Лоуренс: отношения между государствами значат меньше, чем отношения между мужчиной и женщиной.

Оксана стала много жестче. Иногда украдкой плакала, иногда ластилась, но иногда — атаковала, резко и зло, так что Захару становилось страшно. Особенно, когда выпивала вина. Вот и питерской Гале, заехавшей в гости, досталось: та спала до часу, опаздывала на работу, ходила к батюшкам и к богемным тусовщикам, искала мужа и жила в облаках, исходя из правила, что “если нельзя, но очень хочется, то можно”. Страдала, конечно, и искала понимания.

— Не надо никаких иллюзий! — вещала Оксана. — Хватит щадить себя и оставаться детьми! Хватит мечтать и ничего не делать. Или хватит говорить об этом. И прятаться за храм не надо…

Нет, Оксана не была похожа на ребенка, вся человеческая подноготная была открыта ей, как книга. Даже разговоры о благости Бога были неугодны ей.

В эти минуты она называла любовь Захара эгоизмом и заботой о себе. В эти минуты она — лишь несчастная разлученная влюбленная, а он — пиявка, малодостойный человек, настаивающий на союзе любой ценой, терпящий брак, в котором любят не тебя, а другого. В эти минуты она уже “ничего не боялась” — следовательно, его ухода тоже. Идиотизм, ставший структурой их жизни. Время шло — ничего не складывалось. Захар видел все безумство попытки. Был благодарен лишь за опыт, который сломал его. Который дал взглянуть на себя по-другому, который убил все интересы и занятия. Наверное, так смотрят на жизнь старики.

Когда он сомневался, что выдержит, он лез в ванну: это успокаивало. Лез почти каждый день…

Научиться не сосредотачиваться на себя — главное дело, которым он был занят. Перестать рассматривать любой факт, событие, состояние — с точки зрения себя, своей пользы, своего самоутверждения. Перестать любую мысль начинать с себя. Заслонять собой мир. Перестать переживать за себя, охранять, обольщаться, расстраиваться (к сожалению, истинные вещи — банальны).

Надо на самом деле попытаться жить без иллюзий. Наверное, это скучно. Зато раньше было “весело” (во всяком случае, иллюзий до фига). Иллюзий, что то-то и то-то — прекрасные вещи, иллюзий, что эти прекрасные вещи — необходимы ему. Да, первая иллюзия — желание. Что он действительно желает то-то и то-то. Что он столь крут, что ему нужен весь мир. Или хотя бы то-то и то-то. Что ему все время нужно что-то еще! А нужны просто терпение и воля. И простое внимание к простым вещам. Это среднее счастье и подлинное. Все остальное — занятия для дураков и гениев.

Кстати, была и еще одна “пострадавшая” в этой истории — Полинька, ведущая с их же радио, появившаяся там еще до Оксаны, барышня умная и красивая, игравшая голосом с театральным совершенством, любившая литературу, что при ее специальности было вовсе не обязательно. Скромная, восторженная и искренная, совсем не из этого мира. Она и была на тот момент любовью друга, разыгрывавшего в другие моменты трепетного семьянина (супругу его, N, они тоже знали: другу и здесь повезло, его окружали исключительно достойные женщины). Этот “добрый ангел” неоднократно приходил к ним с Полинькой. Захар не обращал внимания: это их жизнь, видать, у художников сплетен и микрофона так принято. Он еще не понимал, что сам попал в число их, что и на него распространились те же законы.

К тому же он всегда радовался приходу Полиньки, больше чем друга. У них тогда были даже совместные передачи на радио, где они втроем ворковали в эфире: друг, Оксана и Полинька. Это был пик дружбы.

Потом друг перестал приходить с Полинькой. Не сложно было догадаться почему.

Полинька звонила ему в слезах. Существование жены не смущало ее. Ее смущало существование Оксаны. А какая была дружба! Эта — распалась первой (Захар не уловил предупреждения). Она ушла из их дома, потом ушла с радио.

Захар догадывался, что могло их рассорить, спрашивал у Оксаны: она, естественно, молчала, уверяла, что не знает. Но ничего не сделал. Не мог или не хотел? Следил за развитием, как зритель. Думал, может быть, скоро и он сыграет… И сыграл. Аплодисменты.

Новая история: стала упрекать его в абортах (десятилетней давности).

— После этого я могла тебя только презирать! — заявила она без обиняков.

Он подозревал, что интерполяция. Сама говорила все время, что охлаждение наступило позже и по другим причинам. К тому же трудно не заметить изменение отношений, если оно реально было, да еще так давно.

— Ни одна женщина не может простить мужчине аборта! — кричала она ему в коридоре, предупреждая его бегство.

— И между неразумным червячком — плодом твоей любви с мужчиной — и мужчиной, — ты выбираешь червячка?

— Да! Или не прощу — за убийство слабого ради своей выгоды… Как вы мне все отвратительны — ничтожные мужчины-дети, не способные на ответственность!

— Стало быть, “ответственность” — это ложиться с мужчиной в постель, не думая о червячке, не внушая этой мысли ни ему, ни себе, не удостоверившись, что планы на рождение червячка у обоих совпадают. Да, случаются червячки — но ведь никто об этом не думает. К тому же — упрекать в этом меня, вообще бежавшего постели, как чумы!