В группе 30 человек — по крайней мере 10 из них могли бы не ходить в сад. Так оставшимся было бы легче, и воспитателю было бы легче, пусть проблема и не решилась бы полностью, но все же хоть остроту потеряла, к тому же без дополнительных затрат. Женщина меняет профессию и идет воспитателем в сад, чтоб туда взяли ее ребенка, — какой-то странный, фантастически нелепый выход из положения. Все равно меняет профессию, так не лучше ли сменить ее на такую, чтоб быть самой весь день со своим личным ребенком, а работать, например, вечером, когда муж приходит с работы? Или утром, как моя соседка, пока муж еще не ушел? Или надомно, или по договору, или еще как-то. Мне постоянно твердят: «Как вам трудно!», так у меня всего-то пятеро и своих, а у воспитателя 30 и чужих! Хоть тысячу рублей в месяц заплати — материнского тепла дети недополучат. Да еще если свой среди этих 30 — это вообще безнравственно: приласкать его чуть больше на глазах у неласканных — плохо, а не приласкать, отпихнуть, как чужого, — за что?

И первое, и второе, и пятое — это все минусы, а плюс у детского сада один — мама спокойно работает, пока дитя то ли работает, то ли отдыхает, то ли воспитывается, то ли наблюдается, в общем, живет-поживает.

Но так ли уж спокойно работают все мамы, «сдавшие детей», по какой графе подсчитаем их раздражение, срываемое на коллегах по КБ и клиентах прачечных, пассажирах автобусов и соратниках-соседях по стоянию в очередях?

Альтернатива, которую я вижу нынешнему детскому саду, — семья: мама, папа, братья и сестры, занимающиеся общим делом — воспитанием друг друга, связанные крепче крепкого общей жизнью, общей работой, общей любовью.

Двое моих старших были совсем маленькими, а Ванюшка еще и не родился, когда течением жизни впервые прибило к нашей семье бесхозного ребенка. Это Ваня. Теперь так называет таких детей — бесхозный мальчик или девочка. Сейчас в нашем обществе много говорится о сиротах, о детских домах, все хотят хоть как-то помочь: кто перевести деньги на счет 707, кто послать книги или вещи, а кто и пишет письма самому А. Католикову с просьбой помочь усыновить ребенка. Так ясно и понятно — малыш ждет близкого человека, надо помочь, надо спешить на край света — хоть в Сыктывкар — приласкать его, обогреть, одеть, накормить. Бесхозные — одетые и накормленные, хоть один родитель, а есть, а бывает и комплект родителей, и сверхкомплект: и мама, и папа, и отчим, и мачеха — все несут вещи и вещички, да и бабушка трешки сует. И не надо никуда ехать — они под боком, на соседней парте сидят рядом с вашим ребенком. И в героической самоотдаче нашей «всю жизнь — чужому сиротке», в общем-то, не нуждаются.

Так вот первым таким ребенком была девочка Света. Она приходила сразу после школы и уходила как можно позже. Было ей 9, а моим — 4 и 2, так что их отношения дружбой назвать можно было с большой натяжкой. Честно говоря, я тогда не очень-то понимала, почему она приходит. Жила она за стенкой, в соседней квартире, и меня удивляло, что она уроки делает не там, где тихо, а у нас, где вовсе громко. Не понимала, пока не упала антресоль со шкафа. Слышу как-то: Света пришла домой, и вроде с подружкой, что-то говорят, смеются — и вдруг грохот обвала и мертвая тишина. Я особенно тишины-то этой испугалась, бросилась в соседнюю квартиру, кричу, стучу: «Света, Света!» Наконец дверь открыла она — лицо мертвое, нет лица. Я ей: «Света, Светочка, ты жива?» Трогаю — вроде все цело, подружка тоже, стоит рядом, успокоилась я, а Светка как каменная: глаза пустые, руки висят, молчит. Отодвинула ее, пошла смотреть, что упало. Оказывается, антресоль со шкафа, три дня назад купили новую стенку, еще не успели положить вещи, а антресоль эта проклятая так была спроектирована, что если не загрузить ее, то, как откроешь дверцы, она начинает падать, если не поддержать. Халтурщик какой-то сделал. И вот Светка похвалиться вздумала перед подружкой, залезла на стул и открыла дверцы, и этот здоровый ящик на нее свалился, к счастью, не убил, не искалечил. И к несчастью, разлетелся в мелкие щепки — по всей комнате полированные обломки. Я Свету привела к себе, успокаиваю, но она не успокаивается, а еще хуже ей, трясет ее от страха. Теперь-то я знаю: первый признак бесхозного ребенка — страх, ужас даже, живущий в нем всегда. Это очень покладистые дети: к тому тяжкому камню, который они постоянно носят на сердце, достаточно добавить песчинку недовольного взгляда — и ребенок пойдет, куда вы его послали, и принесет, что вы ему велели. И молча при этом. Молчаливые они. И если плачут, то тихо, скулят, а не плачут, чтобы не услышал никто.

Вечером в соседней квартире было тихо-тихо, только телевизор работал, ни крика, ни плача, — музыка играет, и Светка дня два к нам не ходила, а потом все стало, как раньше, пока мы не переехали. И тогда появился Юра. Даже если мы на неделю куда-нибудь едем, то и за эту неделю кого-нибудь привлечет огонек семьи, кто-нибудь пристроится мне помогать. Бесхозные — гордые дети, они знают, что едят чужой хлеб и не хотят его есть задаром, они его отрабатывают: и просить не надо — сами предложат и в магазин сбегать, и с малышом посидеть, и пол подметут. Так прибилась к нам девочка Эмма, когда мы отдыхали в Грузии. Они с мамой доживали последнюю неделю отпуска, когда мы только приехали. Маме не нравилось ни море — грязное, ни солнце — жаркое, ни песок — липкий, ни еда — острая, ни персонал — грубый. Она сидела в платье и в чулках в тени и страдала, а рядом с ней, тоже в платье, сидела на пляже Эмма и смотрела на такое недалекое море, куда ей было нельзя. Не помню, с чего началось, кажется, к ней подкатился наш мячик, а может, и еще что-то. Через день, наверное, а может, и через полдня она уже пасла Аську и собирала по всему пляжу наши разбросанные игрушки. Мама обратила внимание на то, что девочка исчезла, наверное, дня через 4 — через 5, когда Эмма уже вовсю купалась и даже успела немножко обгореть. Она подошла ко мне пожаловаться на еду, пейзаж, Эмму, дороговизну, транспорт, отсутствие подобающего общества и сообщила, что они уезжают сегодня, сию минуту, на три дня раньше срока. Мы с ней вежливо попрощались, и она пошла, а Эмма все стояла и смотрела на нас. Молча смотрела — она не умела говорить по-русски. «Ну, а тебе понравилось?» — спросила я, потому что молчание затянулось, и я чувствовала, что сейчас кто-нибудь из моих заплачет или сделает что-то ненужное, крикнет Эмминой маме вслед что-нибудь. Девочка воровато оглянулась и, увидев, что мать далеко, изо всех сил затрясла своими черными кудрями: «Да, да, да!» Повернулась и пошла, но тут ее позвали «Эмма!», и тогда она остановилась и еще раз закивала головой: «Да, да, да, да!», махнула рукой и побежала, не оглядываясь, навстречу яростному воспитательному крику: «Эмма!»

Так вот, Юра не мог видеть открыто лежащего лакомства, все совал в карман: конфету, мандарин, бутерброд, пирожное — про запас. «Юра, — зову, — иди-ка сюда. Ну, давай клади на блюдо, что взял». Молча и беспрекословно вытаскивает помятый бутерброд с колбасой, кладет. «Юра, теперь скажи: „Тетя Ира, можно я возьму бутерброд?“» Послушно и монотонно повторяет. «Можно, Юрочка, — говорю я, — а сколько у нас ребят?» Напряженно подсчитывает, отвечает. «Вот пойди и всем дай, понял? Один себе, а остальные раздай. И что нужно сказать?»

Юра приносил в нашу семью вшей и матерщину, и моя приятельница удивлялась: «Ты с ума сошла! Да я бы и секунды не раздумывала — выгнала бы и всё. Речь идет о моем ребенке — при чем тут какой-то Юра?»

Каюсь, я один раз выгнала. Пришла с работы — дома конь не валялся, не знаю, за что хвататься: стирка, готовка, уроки, а тут еще Юра с Саней что-то поспорили, чуть не драка, я и скажи: «Иди-ка ты, Юра, домой, уже шесть, мама ведь пришла с работы, иди!» Молча пошел, а я занялась хозяйством и забыла про него, часа через два хватилась, что сахар кончился, и полетела в магазин, уж темно стало. Смотрю — сидит кто-то на скамейке. Батюшки — Юра! «Мама мне не велела раньше десяти приходить». Про стыд говорят — жгучий. Я бы сказала — ледяной. Дорого бы я отдала, чтобы закричать, как героиня одной из пьес Светлова: «Сделай так, чтоб в эту минуту закрылся занавес!»