И — далее:
«Нам известно, что в каждом из произведений «серьезной» реалистической литературы своя неповторимая концепция характеров.
И у детектива, хоть этот жанр не породил бессмертных шедевров, концепция характера тоже своя. Парадоксальная, если подходить к ней с традиционными мерками. И вполне «правильная», если соизмерить ее с художественными целями детектива».
И, хотя невольно застываешь в немом почтении перед эрудицией доктора филологических наук А. Вулиса, автора статьи «Поэтика детектива» («Новый мир», № 1, 1978 г.), невозможно удержаться от вопроса: а что же это за концепция? Ответ следует почти незамедлительно. Причем А. Вулис иллюстрирует его примерами из творчества уже упомянутого нами П. Шестакова:
«Сквозь призму обычных критериев повести П. Шестакова смотрятся безрадостно... Многое ли можем мы сказать о недобитом фашисте Укладникове, кроме того, что он фашист? О следователе Мазине, кроме того, что было сказано чуть раньше? Об убитом юноше, кроме того, что был он, по-видимому, романтиком: любил горы и ненавидел своих (и наших общих) врагов. Да, по существу, ничего! Но автору и не нужно, чтобы читатель видел в его героях развернутые характеры. Чисто сюжетными средствами, изломанной осциллограммой происшествий, повторенных в рассуждениях, рассуждений, сопровождаемых происшествиями, он рисует жизнь, вернее вычерчивает некий условный ее разрез».
Да... Не поздоровится от этаких похвал!.. Впрочем, почему же не поздоровится? Еще как поздоровится! Ведь авторам отечественных детективов, по существу, выдается индульгенция. А. Вулис априорно отпускает им такие грехи, как внесоциальность, схематизм и надуманность ситуаций, бездуховность образов... Был бы вычерчен «некий условный разрез «жизни»... А дальше — хоть трава не расти.
Ну а как быть с читателем? До сих пор почему-то думалось, что именно для него создается литература, в том числе и детективы. Читателя «изломанные осциллограммы происшествий» волнуют как минимум не в первую очередь. Уж, во всяком случае, куда меньше, нежели литературоведа или ученого-филолога.
Ему, читателю, видите ли, еще и подавай нравственный урок, и расширяй его кругозор, и воспитывай эстетически.
А ведь все это, если следовать А. Вулису, противоречит самой сути детектива, то бишь условиям игры, в защиту которой автор статьи «Поэтика детектива» выступил откровенно.
В таком случае — откровенность за откровенность. Не смею состязаться с А. Вулисом в точности определения, что же такое детектив. Но если для этой разновидности литературы и впрямь не обязательны ни общественная значимость, ни художественная полноценность персонажей, ни жизненная достоверность, то право «чистого» детектива на существование, по моему глубокому убеждению, как минимум, сомнительно.
7. ЯЗЫК МОЙ — ВРАГ МОЙ
Неблагодарное это дело — отстаивать очевидное. Но порой приходится.
Куда, казалось бы, яснее: сама многовековая история литературно-художественного творчества неопровержимо доказывает его абсолютную несовместимость со схематизмом. Ан нет, оказывается! Применительно к детективу, если следовать А. Вулису, схема — это как раз и есть творчество...
Справедливости ради замечу, что, безусловно, повинуясь правилам «чистой игры», отечественные авторы испытывают если не неудобство, то уж смущение, во всяком случае. Вот и начинаются попытки вдохнуть жизнь — или хотя бы ее подобие — в малоудобные для этого створки схемы...
Но в том-то и беда иных авторов, что нет ничего губительнее для творчества, чем поблажка самому себе. И схитрил-то, сфальшивил вроде бы в мелочи. Чуть-чуть спрямил жизненную коллизию, чуть-чуть уклонился от правды... А мелочь уже перестает быть мелочью. Она уже безраздельно властвует над творческим процессом, фальшь становится явлением необратимым, жестоко мстит творцу, пусть на мгновение переставшему быть таковым.
Именно из стереотипов по блочному методу нередко сооружается строение детектива.
Вот один из них — преступная среда. В центре ее — человек-волк, начисто утративший все человеческое. А вокруг него люди, в общем-то неплохие... Да-да, я не оговорился — неплохие, хотя могут и избить до полусмерти незнакомца, и поднять нож на ближнего... Они жертвы. Бедняги просто вынуждены конфликтовать с законом. Жизнь не сложилась: того покинул отец, у этого мама запила, с третьим еще большая беда приключилась — учительница вредная попалась. Или друзья не поняли. Или Светка ушла к академику.
В конце концов, эти, последние, осознают порочность избранного пути и идут на примирение с обществом. И общество, разумеется, с восторгом амнистирует их, прощая и мордобой, и угрозу ножом, и кражи. Так, как это безоговорочно простил в той же «Стае» А. Адамов.
Конечно же, путь вчерашнего правонарушителя к нормальной жизни — тема отнюдь не заповедная. Весь вопрос — в чувстве меры.
Аплодировать здесь нечему. Судите сами: многие годы человек жил волком среди людей, вредил им как только мог. И что же — стоило ему лишь задуматься, как вернуть хоть малую толику огромного долга, автор с готовностью проливает по этому поводу слезы умиления... И тут же с не меньшей готовностью воздвигает на пути «блудного сына» такие преграды, что «нормальный» правонарушитель, прочитав подобное, невольно задумается, а стоит ли вообще порывать с прошлым?
Ох, и тяжела эта честная жизнь! Родные шарахаются как от зачумленного, кадровики, словно закон не для них писан, на работу не берут... Да и прежние дружки табунами по пятам ходят. Далеко ли до беды?
Недалеко, утверждает писатель Владимир Амлинский. Иван Лаврухин, герой его романа «Возвращение старшего брата», при первой в жизни попытке совершить поступок, достойный человека, получает нож в спину...
Что ж, вчерашнего преступника на свободе встречают не оркестры. И ближним нелегко забыть обиду, и кадровики, конечно, не в восторге. Все это так. Но утверждать, что на пути правонарушителя к нормальной жизни одни лишь невзгоды, более того — что путь этот смертельно опасен — значит фальшивить. Как и творить легенды о якобы существующих поныне «малинах», карающих отступников по законам сицилийской мафии.
Хотелось бы остановиться на еще одной попытке хоть как-то оживить стереотип, попытке, кстати, тоже стереотипной. В погоне за «правдой», а точнее — псевдоправдой жизни, многие авторы создают своего рода пособия по воровской терминологии. «Фраер», «пахан», «фазан с башлями», «чувырло», «оклемается и поканает» — вот далеко не полный перечень перлов, которыми обогатится наш язык, если мы осилим упомянутую вещь Амлинского. Его, как и иных авторов, нимало не смущает, что Значительная часть словес этих относится к нэповским временам, а потому неведома современникам из преступного мира. Но это так, как говорится, в скобках. Хуже, что увлечение жаргоном стало поветрием. Что блатной фразой в повестях и рассказах щеголяют не только уголовники, но и те, кто борется с ними.
Приведу еще цитату.
«Такие вот... возможно, будут красиво, по науке раскрывать преступления, к месту употреблять мудреные юридические слова, разные там презумпции, но вряд ли их хватит на то, чтобы возиться с заблеванными ханыгами... Бесполезный, сволочной народец!»
Остается добавить, что слова эти, сделавшие бы сомнительную честь Держиморде или Пришибееву, принадлежат не дремучему атаману разбойной ватаги, не его беспутной подруге, а современному представителю власти, участковому, положительному герою рассказа Гр. Третьякова «Особое отношение», напечатанному несколько лет назад в журнале «Сельская молодежь».
Думается, что истоки всех этих издержек, и издержек не безвредных, надо искать там же — в безусловном (может быть, не всегда осознанном) подчинении правилам игры, согласно которым построение сюжета безраздельно господствует над другими составными творчества.
* * *
