Бой катился к Триполью

со всей перестрелкой

От Обухова — всё

перебежкою мелкой.

Плутая —

тупая, —

от горки к лощине

банда шла, отступая,

крестясь, матерщиня.

Сам Зеленый с телеги

командовал ими:

— Наступайте, родимые,

водкою вымою… —

А один засмеялся

и плюнул со злобой:

— Наступайте…

Поди попытайся,

попробуй…

А один повалился,

руки раскинув,

у пылающих,

дымом дышащих овинов.

Он хрипел:

— Одолела

сила красная, бесья,

отступай в чернолесье,

отступай в чернолесье…

И уже начинались пожары в Триполье.

Огневые вставали, пыхтя, петухи, —

старики уползали червями в подполье,

в сено,

часто чихая от едкой трухи.

А погода-красавица,

вся золотая,

лисьей легкою шубой

покрыла поля…

Птаха, камнем из потной травы

вылетая,

встала около солнца,

крылом шевеля.

Ей казались клинки

серебристой травой,

колыхаемой ветром,

а пуля — жуком,

трупы в черных жупанах —

землей неживою,

и не стоило ей тосковать ни о ком.

А внизу клокотали безумные кони,

задыхались,

взрывались

и гасли костры…

И Ратманский с Припадочным

из-под ладони

на пустое Триполье

глядели с горы.

Сверху видно — собрание

крыш невеселых, —

это черные гнезда,

вороний поселок.

Улетели хозяева

небом белесым,

хрипло каркая в зарево,

пали за лесом.

Там при лагере встали

у них часовые

на чешуйками крытые

лапы кривые.

И стоит с разговором,

с печалью,

со злобой

при оружии ворон —

часовой гололобый.

Он стоит — изваянье —

и думает с болью,

что родное Триполье

расположено в яме.

В яму с гор каменистых

бьет волна коммунистов.

И в Триполье с музыкой,

седые от пыли,

с песней многоязыкой

комиссары вступили.

При ремнях, при наганах…

Бесовские клички…

Мухи черные в рамах

отложили яички.

И со злости, от боли,

от мух ядовитых

запалили Триполье —

и надо давить их.

И у ворона сердце —

горя полная гиря…

Он закаркал, огромные

перья топыря.

Он к вороньим своим

обращается стаям:

— Что на месте стоим, выжидаем?

Вертаем!..

И они повернули к Триполью.

Льется банда в прорыв непрерывно.

На правом

фланге красноармейцев

смятение, вой…

Пуля острая в морду

летящим оравам

не удержит.

Приходится лечь головой.

Это черная гибель

приходит расплатой,

и на зло отвечает

огромное зло…

И уже с панихидою

дьякон кудлатый

на телеге Зеленого

скачет в село.

А в селе из щелей,

из гнилого подполья

лезут вилы,

скрипит острие топора.

Вот оно —

озверелое вышло Триполье, —

старики, и старухи, и дети:

— Ура!

Наступает и давит семьею единой,

борода из коневьего волоса зла,

так и кажется —

липкою паутиной

все лицо затуманила и оплела.

А бандиты стоят палачами на плахе,

с топорами —

система убоя проста:

рвут рубахи с плеча,

и спадают рубахи.

— Гибни, кто без нательного

ходит креста!

И Припадочный рвет:

— Кровь по капельке выдой,

мне не страшны погибель

и вострый топор… —

И кричит Михаилу:

— Михайло, не выдай…

Миша пулю за пулей

с колена в упор.

Он высок и красив,

отнесен подбородок

со злобою влево,

а волос у лба

весь намок;

и огромный, клокочущий продых,

и опять по бандиту

с колена стрельба.

Но уже надвигается

тысяча хриплых:

— Ничего, попадешься…

— Сурьезный сынок… —

Изумрудное солнце, из облака выплыв,

круглой бомбой над Мишею занесено.

Не хватает патронов.

Последние восемь,

восемь душ волосатых и черных губя.

И встает полусонный,

винтовкою оземь:

— Я не сдамся бандиту… —

стреляет в себя.

И Припадочный саблей врубается с маху

в тучу синих жупанов,

густых шаровар —

на усатого зверя похож, росомаху,

черной булькая кровью:

— За Мишу, товар… —

И упал.

Затрубила погибель трубою,

сабля тонкой звездою

мелькнула вдали,

голова его с поднятою губою

все катилась пинками

в грязи и в пыли.

Ночью пленных вели по Триполью,

играя

на гармониках «Яблочко».

А впереди

шел плясун,

от веселья и тьмы помирая,

и висели часы у него на груди,

как медали.

Гуляло Триполье до света,

все рвало и метало,

гудело струной…

И разгулье тяжелое, мутное это,

водка с бабой,

тогда называлось войной.