На лестнице —

и кухонною гарью,

кислятиной отборнейшею сплошь,

не то чтоб кошкой,

а какой-то тварью,

которой и названья не найдешь.

И эта тварь запуталась в перилах,

издохла, гадина,

и тухнет вся —

и потолок в прыщах, нарывах, рылах

над нею тоже тронулся, вися.

И стены все в зеленоватой пене,

они текут, качаясь и дрожа —

беги… беги…

Осиливай ступени,

взбираясь до шестого этажа,

беги по черной лестнице и сальной,

покуда, хитрый и громадный враг,

тебя не схватит сразу полумрак

из логова квартиры коммунальной.

Она хрипит.

Я в эту яму ринусь,

я выйду победителем, и я…

вхожу.

Раздутый до отказа примус

меня встречает запахом гнилья.

Его дыханье синее, сгорая,

шипящее и злое без конца,

твою рубашку освещает, Рая,

не освещая твоего лица.

И вот к тебе я подхожу вплотную,

но только ты не чувствуешь меня —

я слышу песенку твою блатную,

согретую дыханием огня…

— Я была такая резвая:

гром, огонь во всей семье.

На ходу подметки срезывая,

я гуляла по земле.

И не думала я уж никак,

что за так, не за рубли,

полюблю я домушника,

полюблю по любви.

Виноватые мы сами,

что любовь — острый нож.

Жду тебя со слезами —

ты домой не идешь.

Посветало на востоке.

Все не сплю я, любя,

может быть, на гоп-стоке

уже угробили тебя…

Так поет она, как говорили раньше,

грустный, продолжительный напев,

а кругом — я сообщу вам — рвань же,

грязь идет на нас, рассвирепев.

Кислых тряпок мокнущие глыбы

в ряд расположились на воде,

лопается крошево из рыбы

и клокочет на сковороде.

Вот оно готово.

В клочьях пены

на воду, на тряпок острова

со сковороды глядит степенно

острая рыбешки голова.

Гаснет примус, нудно изрыгая

дымные свои остатки зла,

и Раиса — черная, другая —

сковороду с кухни унесла.

Комната Раисы.

Не уверен,

стоит ли описывать ее.

В жакте весь метраж ее измерен —

комната — не комната… жилье.

Два окна.

Две занавески грязных

из дешевенького полотна,

веером киноактеров разных

потная украшена стена.

Чайник на столе слезится жирно,

зеркало, тахта, кровать и ширма.

Инвентарь тоски, унылой скуки —

на тахте, мучительно сопя,

спит Сергей, в карманы сунув руки,

ноги подбирая под себя.

И во сне ему темно и тесно;

отливая заревом одним,

облаков рассыпчатое тесто

проплывает, шлепая, над ним.

Просыпается.

Глядит, не веря:

— Где я? Что я?

— Выспался?

— Угу! —

Он шагает, весь похож на зверя.

Комната — как раз в его шагу.

Зеркало косило.

Вместо носа

что-то непонятное росло.

Физия раздута, как назло,

не похожа ни на что, раскоса.

— Фу-ты, дьявол!..

— Что с тобой, Сережа?

— Погляди, Раиса,

серая какая рожа,

с похмелюги, что ли, такова?

Дай опохмелиться…

— И не думай…

— Ну!..

И с перекошенной губой,

вялый, полусонный и угрюмый,

заполняя комнату собой,

он, тяжел,

показывает норов,

шаркает подошвою босой…

— Слушайся давай без разговоров.

— Ты и так, Сергей, еще бусой.

— Не твое собачье дело, шмара, —

Злом набухла жилка у виска,

а в затылке от полуугара

ходит безысходная тоска.

А часы подмигивают хитро —

дескать, разморило молодца…

Он сидит — и перед ним пол-литра,

мертвенное тело огурца,

и находятся в пол-литре в этом

забытье, и песня, и огонь…

Я когда-то тоже пел фальцетом,

вышибая пробку о ладонь.

И, на все в досаде и обиде,

в чашку зелено вино лия,

бушевала в полупьяном виде

молодость несмелая моя.

— Мол, не буду в этой жизни бабой… —

Поощряли старшие:

   — Хвалю,

только ты еще чего-то слабый

и порядком буен во хмелю…

— Все равно умрешь,

так пей, миляга,

даже выпивают и клопы…

— Всяко возлияние есть влага, —

возвещали, выпивши, попы.

Но проходят годы —

мы стареем,

пьем, как подобает, в месяц раз,

и, пожалуй, пьяным иереям

стыдно до волнения за нас.