VII (Растет роман. Полны любви и славы, быть может, неумелы и просты, в чередованье поспешают главы, с помарками ложатся на листы. И скоро утро. Но, с главой управясь, я все еще заглядываю в тьму — меня ненужная снедает зависть к потомку будущему моему. Во всех моих сомненьях и вопросах он разберется здорово, друзья, и разведет турусы на колесах талантливей, чем предок, то есть я. Он сочинит разумно и толково — на отдалении ему видней, — накрутит так чего-нибудь такого о славе наших небывалых дней, что я заранее и злюсь, и вяну, и на подмогу все и вся зову, чтоб только в эти тезисы к роману включить еще, еще одну главу.) VIII Я рос в губернии Нижегородской, ходил дорогой пыльной и кривой, прекрасной осеняемый березкой и окруженный дикою травой. Кругом — Россия. Нищая Россия, ты житницей была совсем плохой. Я вспоминаю домики косые, покрытые соломенной трухой, твой безразличный и унылый профиль, твою тревогу повседневных дел и мелкий, нерассыпчатый картофель как лучшего желания предел. Молчали дети — лишняя обуза, — а ты скрипела челюстью со зла, капустою заваленное пузо ты словно наказание несла. Смотри подслеповатыми глазами и слушай волка глуховатый лай. Твоими невеселыми слезами весь залился Некрасов Николай. Так и стоишь ты, опершись на посох, покуда, не сгорая со стыда, в крестьянских разбираются вопросах смешно и безуспешно господа. Про мужичка — про Сидора, Гаврилу — они поют, качая головой, а в это время бьет тебя по рылу урядник, толстомясый становой. Чего ты помышляешь, глядя на ночь? Загадочный зовет тебя поэт, и продает тебя Степан Иваныч — по волости известный мироед. Летят года, как проливни косые, я поднимаю голову свою, и я не узнаю своей России, знакомых деревень не узнаю. И далее воздух — изменился воздух, в лицо меня ударила жара, в машинно-тракторных огромных гнездах жужжат и копошатся трактора. И мы теперь на праздниках нарядных припоминаем прежние деньки, что был в России — мироед, урядник, да кабаки, да церковь, да пеньки. IX Но чем же победили мы в упорной и долгой битве? Разумом, спиной? Учились мы по грамоте заборной, по вывеске заплеванной пивной. Шпана — и выражались неучтиво мы, в детстве изучившие пинки, а в битве — прямо скажем — не до чтива, когда свистят над головой клинки. Но мы не дураки. Когда с победой мы вышли из огромного огня, нам было сказано: — Поди изведай все знания сегодняшнего дня и, не смыкая пресыщенно веки, запомни, что висишь на волоске. Чтобы тебя не продали навеки, скрипи, товарищ, мелом по доске. — И мы пошли. Мы знали, все равно мы одно, хоть, по профессиям деля, теперь одни — поэты, агрономы, другие — доктора, учителя. Никто из них не буквоед тягучий, не раб бездушный цифры, букваря… …………… Но это что… Я знаю лучше случай, не единичный, к слову говоря! Я знаю, да и вы видали малых, их молодых подкрашенных подруг, они тогда мотались на вокзалах, тащили чемоданы из-под рук, как мертвецы, на холоде синели, закутанные в тухлое старье, существовали где-то на панели — домушники, карманники, ворье. И каждый с участью поганой свыкся, не думая, что смерть ему грозит, один — бандит, другая — шмара, бикса, одна — зараза, первый — паразит. И, потаенно забиваясь в хазы, в подвалы и разбитые дома, они певали страшные рассказы, от морфия сходившие с ума. «Оборванная куртка и тонкая рука, попомни слово, урка, погибнешь от курка. Загнешься ты со славой, горяч смертельный пот, когда тебя лягавый на деле заметет. Заплакают подружки рыданьем молодым, когда тебе от пушки наступит вечный дым. Оставь курнуть окурка, не грохай в барабан… Так что нам делать, урка? Потопаем на бан…» Вот эту тему поверни, потрогай — огромная, достойная она, — чтобы понять, какою шли дорогой домушники, хипесницы, шпана, как после водкой полного стакана и ножика под хрустнувшим ребром выходит инженер из уркагана, а из бандита — нужный агроном. Не выдумка — вы на заводах наших разыщете — тем лучше, чем скорей — в недавних голодранцах и апашах литейщиков, поэтов, токарей. X Умру я — будут новые витии, прочтут они про наше торжество, про наши беды и перипетии характерные века моего. Смешают все понятия и планы, подумают, что мы-де — высота, не люди, а левиафаны, герои, полубоги, красота. Что мы не говорили, а орали, не знали, что такое есть покой, одной рукой крутили на Урале, в Узбекистане левою рукой. Нет, мы попроще. Мы поем и пляшем, мы с девочками шляемся в кино, мы молоды, и в положенье нашем с любовью не считаться мудрено. Мы с удовольствием цветами дышим, в лесу довольны листьями ольхи, ревнуем, удивляемся и пишем порой сентиментальные стихи. Но мы не забываем, что в позоре мы выросли и числились в веках, и костяные, желтые мозоли у нас еще, как перстни, на руках. И мы увидели еще до срока, прекрасной радостью напоены, и запад Запада, восход Востока, восход разбитой некогда страны. |
