В жизни драматурга были и приятные стороны. Брайен писал просто и откровенно, в этом и таился залог его успеха; таким же простым и откровенным был он и в любви. От девиц Брайен отбоя не знал, они рыдали у него на плече, когда он говорил им последнее прости, а потом искали себя в его пьесах и нередко действительно обнаруживали свой проникновенный портрет.

— Ума не приложу, как это у тебя получается, — с легкой завистью говорил Алек. Алек носил бифокальные очки и был счастлив в браке, жена его прекрасно готовила, но он питал романтическую слабость к молоденьким недотрогам. Во всяком случае, Алек уверял, что у них с женой счастливая семья. Правда, у жены его на этот счет было другое мнение.

После четвертого письма Брайен забыл Одри. Он приглашал родителей в Лондон на премьеры или на съемки своих пьес для телевидения, и им льстило, что он заказывал для них номера в фешенебельных гостиницах, а его друзья относились к ним, казалось, с искренней симпатией — «Повезло тебе, Брайен, с родителями. Вот настоящие люди!». Но, возвращаясь домой, отец с матерью качали головами, осуждая его беспутную жизнь, словно он не их родной сын, а соседский. Только Брайен этого уже не видел.

Они привозили ему фотографии Элен, и, даже на великодушный взгляд отца, она была всего лишь толстой дурнушкой — что же, тем легче забыть о ней.

И все же порой Брайен с тревогой задумывался, правильно ли он живет. Не оторвался ли он от своих корней, не забыл ли, что вышел из простого люда, и, самое страшное, не превратился ли в буржуа? Брайену казалось, что его, словно рождественскую елку, выкопали из земли, внесли в дом и почему-то не вернули назад и как она чахнет, засыхая в кадке, так и он живет взаймы, на жалкое подаяние прошлого.

— Да полно тебе, — говорила Виктория; она красила волосы в зеленый цвет и носила боа из перьев. — Я еще не встречала никого с таким комплексом вины, как у тебя. Ты что, не можешь не терзать себя?

Брайен не мог. Виктория оставила его.

— Но ты же прекрасно устроился, — говорила Гарриет, а может, Белинда, эти актрисы были близнецами и любили подурачить его. — Богат и знаменит, а если грянет революция, ты и пострадаешь меньше всех. Ах ты, мой милый левачок.

Вскоре он отправился в путешествие на чьей-то яхте — проветриться и погреться на солнышке в теплых краях.

— А вдруг я хочу невозможного, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, — изводил Брайен своими сомнениями леди Энн Скоттуэлл. У нее были толстые кривые ноги, но она щеголяла в немыслимо коротких мини-юбках; менее самоуверенная девушка догадалась бы носить брюки, чтобы скрыть изъян, и выглядела бы даже привлекательной.

— Ты немного наивен со своими революционными пророчествами, — чуть слышно прошептала она в его волосатую грудь. — Папа говорит, что революцией и не пахнет.

Наступил 1968 год, и оказалось, папа не ошибся.

Дела пошли плохо.

— Насилие, мой мальчик, — повторял Алек, выжидавший, куда ветер дунет, — уже совсем немодно в театре. Его в жизни слишком много. Если так дальше пойдет, скоро в зрительном зале останутся одни калеки.

Брайен старался не обращать внимания на высказывания своего литературного агента и говорил знакомым, что в табеле великой школы жизни он поставил бы Алеку высший балл за умение заключать контракты и низший — за способность быть верным себе. Но по мере того, как мир вокруг стремительно менялся, праведники превращались в злодеев и даже курение выходило из моды, им все больше овладевала растерянность. Чтобы вновь обрести ясность видения, Брайен пил.

На Би-би-си не приняли сценарий Брайена, а в «Олдуич»[35] его пьеса сошла через две недели.

— Как насчет кино? — спросил Алек. — Есть предложение от Голливуда.

— Ни за что, — ответил Брайен.

— Может быть, многосерийный фильм для телевидения? И гонорар приличный, и практика неплохая. Брайен бросил трубку.

В индийском ресторане Брайен затеял драку с телепродюсером; его привлекли к суду и приговорили условно; за скандал ухватилась «Ивнинг стандард», тиснула статейку, что Брайен, мол, совсем исписался, и обвинила его в «эмоциональном тоталитаризме».

— Мы предъявим иск, — заявил Брайен.

— Еще чего, — возразил Алек. — Сначала выясним, что это такое, и посмотрим, годится ли оно нам.

Алек снова вышел на прямую и узкую стезю успеха.

Брайен не стал предъявлять иск, а женился на Рэй, актрисе, изящной блондинке с пылким темпераментом; пить он бросил, потому что она только трезвого пускала его в постель. Они наведались в Брадфорд в поисках корней Брайена и обнаружили эстакады и широкие магистрали там, где в детские годы Брайена теснились красные кирпичные дома. Родители его жили теперь на семнадцатом этаже многоквартирной башни. Рэй совсем не понравилось в Брадфорде. Сумки у хозяек были набиты пачками белого хлеба, нарезанного ломтиками, и кексами «Киплинг», матери шлепали детей на глазах у прохожих, молодежь шаталась по улицам, курила и грязно ругалась.

— По-моему, тебе лучше забыть о своих корнях, — сказала Рэй.

Об Элен она и слышать не хотела, та была по-прежнему дурнушкой, несмотря на свое красивое имя.

Брайен и Рэй завели модный дом, на их званых вечерах собирались всемирно известные писатели, нью-йоркские издатели, видные кинорежиссеры некоммерческого толка, главным образом из Европы. Дом заполонили струганая сосна и викторианские жестянки для печенья — «О, какие цвета! Какое сочетание блекло-красного с алым!», — и Брайен, чтобы выиграть время и оглядеться, написал комедию о высшем обществе и зарвавшихся арабах, процветающих в Уэст-Энде. «Господи, да ты продался», — нежданно-негаданно написала ему Одри. «Смешить людей — в высшей степени серьезное занятие», — отписал он ей в ответ. Брайен нуждался в деньгах. Рэй обходилась недешево. Он и представить не мог, какой она окажется транжиркой. Рэй выписывала шелковые батики и делала из них портьеры — желтые с коричневым. Решетки она признавала только настоящего коулбрукдейлского литья, бифштекс — только из вырезки, а платья — только от Бонни Кашен.

— Может, займешься обработкой сценариев? На сей раз приглашает Рим, не Голливуд. Деньги сулят фантастические, — предложил Алек.

— Идет, — ответил Брайен.

Брайен никак не мог понять, как получается, что Рэй не жалеет денег, обставляя свое гнездышко, а дом все больше превращается в лавку старьевщика. Зачем было портить вырезку чесноком и высмеивать его пристрастие к жареной картошке? Как-то вдруг, к своему изумлению, Брайен понял, что разлюбил Рэй. На рождество она покупала елки, у которых корней и в помине не было, просто ствол с торчащими в разные стороны ветками. Разумеется, иголки с них так и сыпались, но Рэй это нисколько не волновало; потом Брайен целый год натыкался на сухие иголки в клубках пыли по углам, они попадали в одежду и больно кололись.

— Я отдавала твои вещи в чистку. Надеюсь, на этом заканчиваются мои обязанности по отношению к твоим костюмам?

Брайен перестал ее понимать и справедливо осуждал. Рэй жила бездумно — в ней отсутствовало духовное начало. Она или смеялась над его переживаниями, или, хуже того, вовсе их не замечала. Когда Брайен спьяну бросился на нее с кулаками — такие неприятные сцены случились у них один или два раза, когда Брайен маялся над бесконечным переделыванием очередного сценария, то и дело звонили из Рима, требуя убрать одну строчку и вставить другую, и в конце концов сценарий терял всякую вразумительность, а Брайен — остатки уважения к себе, — так вот, когда он лупил Рэй, она вела себя так, будто это спектакль, в котором ее насильно заставляют играть главную роль. Брайен страдал. Рэй даже не хватало духу ходить с фонарем под глазом, как ходила мать Брайена, когда отец наставлял ей синяки, и она маскировала его гримом. Все в Рэй, лишенной настоящего «я», было личиной. Она только и делала, что лицедействовала. Играла роль жены, хозяйки дома, любовницы, ценительницы антиквариата. Она даже выступила в роли беременной, но в критический момент сделала аборт, а потом обвинила во всем Брайена, якобы он ее до этого довел — ему было наплевать, что она ждет ребенка.