Марджори готова допустить, что магистр — дутая величина. Либо мошенница, либо дезертир, отлынивает от службы во Вспомогательных территориальных войсках. Либо просто старая дева, которая содержит кафе и ничего не смыслит в науках. Тем не менее ей приятно. Чуточку теплее становится окоченелой душе.

Марджори приходит домой из магазина. Занимается, ест, прибирает в доме и в сумерках запирается у себя в комнате, забаррикадировав двери. Но неведомое, что обитает на кухне, перешло уже и в столовую. Оно расползается. Марджори ест в спальне. На той стороне дома, где ванная, не так страшно. В иллюминаторы над лестницей светит солнце, разбрызгивая по каменным пологим ступеням лужицы желтого света.

Жуж-жж-ит. Ближе и ближе! Лебединая песня Гитлера. Упади сюда, прошу тебя. Пощади другого. Выбери меня.

Но нет.

На другом конце улицы — мужская частная школа. Все военные годы школьники жили в эвакуации, а недавно вернулись в Лондон. Мимо Марджориных окон проходят туда-сюда молодые люди, и заговорить с ними ей представляется совершенно невозможным.

Среди ночи Марджори просыпается. В комнате кто-то есть — или что-то. Бешено колотится сердце, рука крадучись тянется зажечь лампу у кровати. Щелк! Нет. Ничего. Лишь сознание, что оно здесь, в комнате, что оно приползло из кухни. Для чего бы? Марджори пулей вылетает за дверь, пробивается сквозь невидимую завесу, и завеса нехотя расступается, пропуская ее. Всю ночь Марджори сидит на лестнице, освещенной электрическими лампочками, а за иллюминаторами сияет полная луна.

Назавтра возвращается ее отец. Дик. На одном глазу у него повязка, другой помутнел, но кое-что видит. Несмотря на это, Дик ходит, выставив перед собой прямую руку, словно бы отстраняя препятствия на своем пути. Он страшно худ, на голове у него ежик едва отросших волос. Марджори его совсем не помнит; у Дика же явно есть о чем поразмыслить помимо нее. Его приводит сотрудница Красного Креста. Заботливо укладывает в постель и говорит Марджори, что нужно просто ждать и ни о чем не тревожиться.

А где же Элен? А Элен на Шетландских островах, сопровождает американского генерала, который обследует Северную линию оборонительных сооружений. И к тому же давно мечтал поглядеть на шетландских овец, а точнее, с самого детства, когда ходил в шетландском дорогом свитерочке. Когда-то еще представится ему в жизни такая возможность? Элен, равно безотказная днем и ночью, везет его к овцам на машине. Марджори немедленно дает ей телеграмму — но до Шетландских островов далеко, и почта работает с перебоями, и Элен телеграмму не получает.

Так проходит понедельник.

Марджори пробуждается к жизни, она не задумываясь идет на кухню. Заваривает чай и поджаривает для Дика гренки, бухнув на сковородку недельную норму масла. Дик спит, лежа на спине, просыпается, ест и опять ложится. Временами просто лежит с открытыми глазами, помаргивает, думает. О чем?

Так проходит вторник.

Жуж-жж-ит.

Не падай, прошу тебя.

Уф, пронесло.

Так проходит среда.

Дик садится, улыбается, берет Марджори за руку.

— Ну что, Маргаринчик, — говорит он. — Не окрестить ли нам тебя Маслицем. — И опять засыпает. Какое, оказывается, небывалое и драгоценное чудо — масло!

Так проходит четверг.

Ночь. Марджори спит. Дик встает с постели и по освещенной луною лестнице идет на чердак обследовать свои книги. Он видит плесень, он слышит запах гнили. Он спускается на кухню и умирает от сердечного приступа.

Это происходит в пятницу.

Марджори находит Дика на кухонном полу. Возвращается Элен. В Красном Кресте объясняют, что такого исхода следовало ожидать — кажется, они это дали понять достаточно ясно? Элен объявляет, что во всем виновата Марджори, потому что не вызвала ее домой. Во всяком случае, она ужасно расстроена.

Так проходят суббота и воскресенье.

Марджори едет в Бишопс-Стортфорд сдавать экзамен по латыни. Какая ты бесчувственная и жестокая, говорит Элен.

Так проходит понедельник.

Ничего себе неделька!

Жуж-жж-ит.

Кыш, окаянная муха, отвяжись!

По всем трем предметам Марджори кончает с отличием.

Марджори, Грейс и я. Как справляемся мы с приступами ужаса и боли, которые обрушивает на нас наше замужество, наша жизнь? Когда мы лежим в постели без сна и знаем, что, если не предпринять что-нибудь (а предпринять мы бессильны), случится самое страшное: погибнут дети, или попадут в тюрьму, или станут калеками или же распадется наш дом, нас покинут, нам уготовано забвение и одиночество. Когда мы рыдаем и плачем, и хлопаем дверью, и знаем, что нас обманывают и предают, помыкают нами, нас не желают понять, и жизнь разбита, и уже ничего не поправишь. Когда мы одиноко бродим в ночи, замышляя убийство, самоубийство, супружескую измену, месть — и идем домой, и ложимся спать, а наутро встаем с красными глазами, и все идет по-старому.

А самое страшное — либо случается, либо нет. И не понять, действительно ли надругались над тобой или тебе только кажется. Жизнь продолжается.

Марджори справляется с ударами, уходя в болезни. Она запугивает себя сердцебиениями, смещением позвонков, вывихами, желудочными коликами. Выкарабкивается из беспричинных страхов и плюхается в депрессию. Сдает очередной экзамен, а у самой раскалывается голова и дрожат руки. Составляет очередную докладную записку. В очередной раз меняет работу. Жизнь продолжается.

Грейс — немедленно действует. Выталкивает взашей провинившегося любовника, бьется в истерике, вцепляется кому-то в глотку, разбивает семью — свою или чужую, выкрикивает по телефону непристойности, очередной раз подает в суд, требует наложить арест на имущество и, спустив пары, утихомиривается. Идет к парикмахеру и настаивает, чтобы маникюрша делала ей и педикюр. Жизнь продолжается.

Я же, Хлоя, как до меня моя мать и Эстер Сонгфорд, следую иной традиции. Не отклоняюсь от общего русла, по которому, как я подозреваю, устремляется в своих действиях и противодействиях женское большинство — когда покинутые жены нанимаются в прислуги, разведенные ходят убирать квартиры, забытые матери набирают детские прогулочные группы, а несчастные дочери уходят из дому и едут за границу помогать по хозяйству и учиться языку в семье какого-нибудь иностранца.

Скреби и мой, заглушая тоску, окунай руки в мыльную воду, выгребай мусор из раковины, утирай ребячьи носы, гни спину под бременем постылой домашней поденщины, а в конце дня уже ломит поясницу, а суставы уже сковывает артрит. Жизнь продолжается.

Грейс выходит замуж первой и приезжает в Алден покрасоваться, показать себя — на пальце кольцо, позади свадьба в белом подвенечном платье (символ невинности), рядом — Кристи.

Кто поверил бы в это годом раньше, когда Грейс едет в Лондон поступать в художественное училище Слейд-скул и провожают ее на алденской станции только Гвинет, да Хлоя, да местный священник. Мать — на кладбище, придурковатый отец — в лечебнице, «Тополя» будут проданы не сегодня завтра. Грейс, уже не тоненькая, а просто исхудалая, заметно нервничает, она словоохотлива и против обыкновения ластится ко всем.

— Жалко, нет Марджори, — говорит Грейс. Они стоят на станции, дожидаясь, когда придет игрушечный поезд. Начало октября, сырой, пасмурный день. Хлоя в эти дни не перестает дивиться непривычной мягкости Грейс. Грейс даже просовывает руку в перчатке под локоть Гвинет, а ведь обычно она держится с матерью своей подруги отчужденно, высокомерно — Гвинет, что ни говори, всего-навсего подавальщица из трактира, даром что держится как воспитанная дама и речь ее ласкает слух.

Но после смерти матери Грейс ненадолго становится скромней и тише и отвечает благодарностью на участие.

— Помните, как вы с Марджори приехали сюда в первый раз? — говорит Грейс. — Сколько было тогда народу кругом. А теперь что-то никого. Повсюду запустение.