Патрик. Да ты пойми, Хлоя. Я теряю способность писать, когда отдаю кому-нибудь свои кровные деньги.

Хлоя. Не кому-нибудь. Твоим кровным детям.

Патрик. Вот и Мидж пела ту же песню. А сама изменяла мне. С хозяином этих самых доберман-пинчеров. Потому я и хотел их отравить.

Хлоя. Что за чушь. Не смей так говорить про Мидж. Она тебя любила. Что за привычка непременно все представлять в черном свете?

Мидж проводили безобразно. Ее предали земле, не кремируя. Миссис Маклин подкатила к могиле мистера Маклина в инвалидном кресле. Мистер Маклин рванулся вперед, жаждая вцепиться Патрику в глотку, но добился только того, что выпал из кресла. Патрик, одурманенный то ли наркотиками, то ли алкоголем, то ли и тем и другим и совершенно невменяемый, явился на похороны с наркоманочкой лет пятнадцати, которую папаша-фабрикант торопился запечатлеть на полотне, пока она еще не утратила человеческий образ.

Грейс вообще не явилась. Пришли Оливер, Хлоя и Марджори.

Патрик пустился в пляс, откалывая на могиле Мидж что-то вроде матросского танца, но Оливер подставил ему подножку, и Патрик, потеряв равновесие, растянулся на земле за большим надгробным камнем, где и остался лежать. Девчонка попыталась его растормошить, подбивая на дальнейшие непристойности, но быстро отключилась сама.

По счастью, Маклины успели к этому времени погрузиться в наемный черный «роллс-ройс» и уехать; на месте происшествия оставались лишь представители более современного и терпимого поколения.

Патрик. А ты не проси денег. Если Оливер может позволить себе заказывать у меня портреты, значит, ему уж как-нибудь по карману прокормить двух детишек. Да и тебе, Хлоя, будет занятие.

Хлоя. Какой ты добрый. У меня их и без того хватает.

Патрик. Серьезно? Разве тебе не хотелось бы еще ребеночка?

Хлоя. Хотелось бы. Да все не донашиваю.

Патрик. А, узнаю Оливера. В жизни не встречал подобного пустоцвета. За что бы ни взялся, все гробит на корню. Киносценарий, шуры-муры, добрую попойку и — нате вам, оказывается, младенцев тоже.

Хлоя, приученная ежедневно жертвовать собой во имя Оливерова творческого гения, поражена до глубины души. Неужто выкидыши — его вина, а не ее? Даже в сознании не укладывается.

Патрик. Так что же, Хлоя, хочешь, подарю тебе ребеночка? Раз уж денежной помощи Кеву и Кес от меня не видать, давай хотя бы преподнесем им единокровного братца или сестричку.

Хлоя. Почему ты так уверен, а вдруг не получится?

Патрик. Глупости, обязательно получится.

Хлоя. Прошлый-то раз не получилось.

Патрик. Уж не была ли ты на меня в претензии?

Хлоя. Была.

Патрик. Ну, знаешь ли, на вас, женщин, не потрафишь.

Так после стольких лет Хлоя вновь попадает в объятия Патрика, и он дарит ей Имоджин. Ей в голову не приходит, что Патрик откроет Оливеру, кто отец ее ребенка, но как же Патрику удержаться, когда Оливер опять требует денег на Кевина и Кестрел, угрожая в противном случае не заплатить за Хлоин портрет. То, что у Хлои на этот раз нет выкидыша, само по себе служит подтверждением Патриковых слов.

Оливер прощает Хлое. Хлоя простить не может — ни себе, ни Патрику.

Хлоя задремывает у постели Элен. Она сегодня не выспалась. Но вот она вздрагивает и просыпается.

— Бедная маленькая Мидж, — доносится с койки, на которой, словно вторая больная, лежит Марджори. И плачет.

Хлоя. Ты бы о себе поплакала для разнообразия. Нашла кого оплакивать, через целых десять лет.

По векам Элен пробегает трепет, но они не поднимаются.

Марджори. О себе — стоит только начать, и не остановишься. Обо всем, что нужно было сделать и не сделано. Ну подумай сама, заехать-то заехала к Мидж в то утро, но, как нарочно, дотянула до той минуты, когда уже было поздно. Никогда со мной раньше такого не случалось. Да что теперь толковать, все равно горю не поможешь. Сперва зачем-то кружила и кружила без конца по кварталу, балда такая. Если бы только послушаться сразу первого побуждения, а не сопротивляться ему.

Хлоя. Мы всегда себя так корим, когда человек умирает. Если б только…

Марджори. Кевин, бедненький, впустил меня. Насилу дотянулся до замка. Что я могла поделать? Вызвала «скорую», дождалась тебя — вроде все. И со спокойной совестью покатила на работу, а теперь думаю — нет, не все, что-то еще полагалось бы сделать по закону.

Хлоя. Что же?

Марджори. Не знаю. Побыть там. Удостовериться хотя бы, выживет она или нет. Я ведь, если честно, не хотела это знать. Трусость какая. И нечего было пихать ее в этот документальный фильм. Кому от него польза. Ох, сколько в жизни делаешь такого, о чем потом жалеешь.

Хлоя. А что еще?

Марджори. Могла бы лампочку Бену подать по-человечески. Я разозлилась на него. Он собирался к своей матери, а я знала, что она меня не любит. Пускай, думаю, свалится со стула, оттого и не поднесла ее поближе. А самое гадкое — я ведь телеграмму-то маме не посылала, когда вернулся домой отец. По-моему, нет. Знаю, что пошла на почту, взяла бланк, написала, а потом, Хлоя, мне кажется, скомкала и выбросила.

Хлоя. Кажется?

Марджори. Ты же помнишь, как тогда каждый грош был на счету. Либо дай телеграмму, либо выкупи масло. А я терпеть не могла маргарин. Меня еще в школе все дразнили Маргаринчик, а больше всех ты, Хлоя.

Хлоя. Извини.

Это правда. Имя Хлоя, необычное и редкое, не переиначишь, оно как бы возвышало ее над сверстниками. А дразнить Марджори Маргаринчиком было средством ее принизить, и Хлоя этим средством пользовалась вовсю.

Марджори. Какая теперь разница — это я так, к слову. Да и не в том дело. Я хотела, чтобы мы с отцом были только вдвоем. Думала, при маме ему будет хуже. А он умер.

Хлоя. Марджори, ты дала знать друзьям Элен, что она в больнице?

Марджори (не слушая). А второе — Фрогнал-хаус. Не нужно мне было там жить. Патрик правильно говорил, не с домом творилось неладное, а со мной самой. Это я твердила себе — уходи, ступай отсюда, все забудь и начни сначала. Хватит биться головой об стенку. Удивительно. Мне бы радоваться, когда мама сменила замки и выставила меня, а я сокрушалась.

Фрогнал-хаус, думает Хлоя, дом. Если б только мне было куда податься, забрала бы я детей и ушла от Оливера? Нет.

Хлоя (настойчиво). Марджори, кого ты еще известила, что Элен здесь?

Марджори. Никого. Только тебя и Грейс.

Хлоя открывает сумочку крокодиловой кожи, стоящую на тумбочке у кровати Элен, и роется в ней, ища записную книжку. Какое святотатство! Копаться в материнской сумочке! Будет ли Хлоя горевать, когда Элен умрет, и если да, то почему бы уже не начать? Или, отождествляя чужую смерть со своей, ощутит жалость к себе? Нам назначено жить в ожидании смерти, размышляет Хлоя, своей и чужой. Лишь в свете того, какой нам уготован конец, наша жизнь обретает хотя бы крупицу смысла. В сумочке у Элен — чистота и порядок. Маленькая косметичка, в ней — пудреница, губная помада. Кружевной платочек, неимоверной белизны. Основательно набитый бумажник. Замшевый кошелек, не захватанный, не потертый. Маленький пульверизатор с одеколоном. Визитная карточка зубного врача. Записная книжка с карандашиком, засунутым за корешок; страницы, исписанные четким бисерным почерком. Сумочка старой женщины, полная молодых надежд.