— Отсрочка? — переспросила она, улыбнувшись этой небольшой вспышке присущего ему мрачного юмора.

— Да, отсрочка перед концом света.

— Кстати, об отпуске, — проговорила она минуту спустя, — ты только что сказал, что Ливан отпадает, но ведь мы туда и не собирались; а не пора ли нам подумать об отдыхе? Сейчас май…

— Я уже подумал. И пришел к выводу, что в этом году Франция нам не по карману. Если же мы надумаем поехать на Боденское озеро, надо будет, не откладывая в долгий ящик, заказать комнаты. Я постараюсь на этой неделе зайти в агентство.

— Значит, мы поедем после Зальцбурга?

— Да, лучше всего — сразу же после Зальцбурга.

— Как ты думаешь, Лисбет в этом году проведет с нами хоть несколько дней?

— Не знаю. Она, кажется, так захвачена… — Он неопределенно повел рукой.

— Чем же, в сущности? — спросила Паула. — Занятия свои она, по-моему, забросила; во всяком случае, никогда о них не говорит.

— О, ты же знаешь, как теперь живет большинство молодежи.

— Представляю, но весьма приблизительно.

— Как воробьи — стаями. В кармане у них ни гроша, но они все-таки существуют, и я не раз думал, как же они выкручиваются. Их странствия, например. Они то и дело перебираются с места на место…

— Может, Лисбет помогает семья?

— Вот уж не думаю. Скорее, мне кажется, она порвала с ними или по крайней мере не живет больше дома. Ты же знаешь их лозунг: «Бунт против нашей буржуазной среды…» Бог мой, подумать только, что подобные идеи, которые были в ходу уже в наши дни и даже задолго до нас, и теперь еще…

— Может быть, теперь это более серьезно, чем в наше время?

— Может быть. Лисбет производит впечатление такой убежденной, такой искренней.

— Не сомневаюсь, что она такая и есть.

Они уже не в первый раз говорили о Лисбет, и всегда почти в тех же выражениях. Лисбет, дочь брата Иоганнеса, входила в круг их немногочисленных друзей. Они знали ее еще ребенком, очень любили и полагали, что она отвечает им взаимностью; во всяком случае, она относилась к ним с нежностью, а с чего бы ей ломать комедию? Это не сулило ей никакой выгоды и потом, как говорил Иоганнес, право, было не в ее стиле. Помимо семейных уз, которыми они пренебрегли бы, если б Лисбет не пришлась им по душе, дело было еще в том, что, пожалуй, одна только Лисбет связывала их с юностью страны, с поколением немцев, пришедших в мир много позже их, не переживших того, что пережили они, — с поколением, за которым будущее нации. Не будь Лисбет, они чувствовали бы себя более оторванными от современного мира.

— Сколько же времени мы с ней не виделись?

— Месяца два, не меньше. Вспомни-ка, в последний раз она была у нас в день своего рождения.

— Да, верно. И с тех пор исчезла. Улетучилась!

— И ни единой весточки… Скрытная она…

— О нет, не думаю, — возразил Иоганнес. — Просто до крайности независимая. Она ни перед кем не желает отчитываться в своих делах и поступках. Отсюда эти полосы уединения, молчания. В ее возрасте я был почти такой же. Не любил рассказывать родителям, что делал, с кем встречался и тому подобное. А ведь, бог свидетель, все было так невинно!

Паула, казалось, обдумывала его слова. Она чуть нахмурила брови, что придало ее лицу неожиданную суровость, хотя обычно, в минуты спокойствия, оно выглядело скорее добродушным.

— Ну, а что касается Лисбет, ты тоже думаешь, что там все столь же невинно?

— Ах, кто знает! Они живут очень свободно. Лисбет совершеннолетняя. Я допускаю, что любовники у нее были, если ты это имела в виду.

— Нет, не это… Я имела в виду невинность иного рода, — ответила Паула, глядя своими голубыми глазами прямо перед собой. Ее руки лежали на краю стола.

— Тогда что же?

Паула тряхнула головой.

— Я уже и сама не знаю, — проговорила она безмятежным тоном. — Что-то туманное, даже в тот момент, когда я задала вопрос. — Она улыбнулась ему, встала. — Пойду собираться. Тебе привезти что-нибудь из города?

— Нет. Разве только газеты…

— Ну, до встречи…

Она была стройная, с почти девичьим станом. Только седеющие волосы выдавали ее возраст. Очень мягкий, с поволокой взгляд не был лишен очарования. И если хорошенько вглядеться в них обоих, можно было заметить, что они чем-то похожи друг на друга. Словно в них таилось что-то такое, что в будущем должно было привести к полному сходству.

В три часа дня Иоганнес закончил свой последний урок фортепьяно. Он чувствовал себя усталым, ему хотелось отдохнуть. Он прилег на кушетку, методично, мускул за мускулом, расслабил тело и попытался выполнить упражнение йоги «отрешение от всего земного». Чаще всего, выполняя это упражнение, он впадал в дремоту, что считалось неудачей, ибо отрешиться от всех земных мыслей нужно было в состоянии бодрствования, а это, откровенно говоря, не так-то легко…

О чем только не думается, когда пытаешься не думать ни о чем! Духовный мир человека не знает отдыха. Казалось, будто вся твоя жизнь, бесконечная вереница пережитого, все образы, запавшие в душу со дня рождения и до сегодняшнего дня, теснились, толпились на пороге сознания, требуя, чтобы их еще раз пережили, перечувствовали. И такая же бесконечная вереница видений, словно длинный непрерывный кинофильм, где реальность переплетается со сновидениями, и ты в этом фильме одновременно и сценарист, и режиссер-постановщик, и самый взыскательный, самый непокладистый ведущий актер… Бесконечное потворство «Я» ко «Мне». Потворство, выражающееся в многообразных формах и часто избирающее — тут-то «Я» проявляет наибольшую изворотливость — окольный путь самобичевания и даже презрения к самому себе. Если ненавидишь сам себя — Иоганнес знал это слишком хорошо, — значит, самым яростным образом себя любишь… Да, все маски сорваны, все гримасы этого «Оно» изобличены, подведен итог. И право, больше уже нельзя обманывать самого себя, но это вдруг снизошедшее к тебе прозрение ничего не меняет: кинолента, которая прокручивается где-то в глубине твоего существа, не останавливается, она продолжает крутиться, наивная, грубая, хитрая, наглая, словно Фрейда и всех психологов, его последователей, вообще никогда не существовало.

Эта глубокая обыденщина, эта ничтожность, населенная тем, что порождено его воображением, какую связь имела она с возвышенным миром Искусства, Красоты и Разума, которым Иоганнес хотел бы посвятить — и порою верил, что посвятил, — свою жизнь? Конечно, что-то связующее существовало, но его трудно было нащупать и еще труднее — определить. «Оно» издевалось над Разумом, игнорировало Искусство и опошляло Красоту себе на потребу, ради собственных целей, всегда циничных, подчас низменных. «Возвышенный мир» был для него блестящим фасадом, под сенью которого «Оно» процветало в полной безнаказанности. Но ведь поэзия, музыка, все прекрасное, создававшееся в течение веков, мудрые мысли, вдохновленные гением, и величие человеческого слова, и ощущение присутствия божества во всех творениях рук человека — все это тоже существовало как «вечная радость», неиссякаемый источник самых чистых эмоций… Иоганнесу хотелось бы верить, что хотя бы эти чувства не лживы и не преступны, ведь если бы они оказались таковыми, вот тогда и впрямь мир рухнул бы.

Он вышел на свою ежедневную часовую прогулку — моцион, предписанный ему доктором; он совершал его неукоснительно в течение нескольких лет: это был один из ритуалов его запрограммированной ради достижения морального равновесия жизни. На обратном пути, заворачивая за угол, он чуть было не столкнулся с девушкой, что шла ему навстречу. Он издал возглас радостного удивления: это была Лисбет.

Они бросились друг к другу в объятия.

— А я поцеловала замок на твоей двери, — сказала Лисбет. — Совсем из головы выпало, что в этот час ты совершаешь прогулку.

— Слава богу, что мы встретились! Какая-нибудь минутка — и разминулись бы.

— Ты — как Кант: в определенный час небольшая прогулка.

— Небольшая прогулка? Час ходьбы почти строевым шагом!