Иногда дурные сны Иоганнеса были пронизаны отголосками сегодняшнего дня, словно предзнаменование, предчувствие какой-то катастрофы. Образы насилия оставались почти теми же самыми, но, казалось, угроза исходит не из прошлого, а из будущего. Угроза нависла над ним? Над страной? Над миром? Угроза космической катастрофы или какого-то потрясения, которое будет делом рук самих людей? Все рушилось, от взрывов содрогалось пространство; металась охваченная паникой толпа, на фоне которой крупным планом выделялось чье-то лицо с блуждающим взглядом. И вот как раз в то мгновенье, когда появлялось лицо, Иоганнес просыпался.
На несколько минут сон еще оставлял в нем какой-то осадок дурноты. Чтобы вновь обрести спокойствие, необходимо было тщательнее обычного совершить обязательный ритуал, прежде чем перейти от кровати, откуда он вставал осунувшийся, с помятым от сна и ужаса лицом, к столу, где ждал его первый завтрак, за который он садился час спустя, как бы заново отшлифованный, помолодевший, посвежевший и одетый с ног до головы так, словно он собрался с визитом или ждал гостей. Он очень заботился о своем теле, о своей внешности, изо дня в день соблюдал в этом отношении определенную дисциплину, что поддерживало его моральное равновесие, подготавливало почву для других дисциплин — дисциплины труда, чтения, размышления, — делало его более приспособленным, по крайней мере так он думал сам, к столкновениям с внешним миром, будь они даже безобидны — а таковыми они и бывали и сводились, как правило, к обмену банальными любезностями с портье его дома или с поставщиком, к обеду в городе, к встрече с дружеской четой в кондитерской или в кафе; но Иоганнес всегда рассматривал мир как поле битвы и считал, что подтянутый, хорошо одетый человек имеет, пожалуй, чуть больше шансов уцелеть.
В это утро, едва сев за стол к завтраку, он сразу же вспомнил, что сегодня вечером идет на восхитительный концерт в Старый театр. Перспектива дня озарилась предвкушением того, чем он будет увенчан, и последние тени, навеянные дурным сном, тут же рассеялись. Этот концерт был сугубо официальным мероприятием, организованным в честь одного иностранного политического деятеля. На концерте должны были присутствовать бургомистр, по долгу службы один министр и ряд других высокопоставленных лиц из правительственных кругов. Остальную публику, весьма, впрочем, немногочисленную, составляли приглашенные: чиновники региональных и муниципальных учреждений, деловые люди, несколько аристократических семей и семей крупной буржуазии. Иоганнес никогда не попал бы в число приглашенных, если бы не любезность одного из сотрудников бургомистра, его друга, который, испытывая ужас перед музыкальными вечерами, старался всегда, когда представлялась возможность, увильнуть от их посещения и предлагал пойти вместо него кому-либо из друзей; но на сей раз, чтобы пройти через контроль, надлежало подать еще условный знак — настолько тщательно были продуманы все меры предосторожности.
Программа концерта состояла исключительно из произведений итальянских и немецких композиторов, XVIII века. Такой выбор заранее одушевлял Иоганнеса, который отдавал особое предпочтение культуре и искусству этой эпохи, предпочтение нескрываемое, словно она была чуть ли не единственной достойной поклонения. Оркестр и солисты слыли в Европе одними из лучших. Короче говоря, упоительный музыкальный вечер. К тому же сам факт, что он предназначен для узкого круга избранных, его изысканность усугубляли удовольствие, которое заранее предвкушал Иоганнес, но совсем не из светского тщеславия (хотя оно тоже, пожалуй, тлело где-то в глубине души), а скорее из чистого эстетства: красота лиц или, за недостатком красоты, их благообразие, переливы огней, драгоценностей, шелков, сам церемониал, волшебство, которое преобразит все вокруг, — вот это и будет праздник, одно из тех искрометных, как бы химически чистых мгновений, которые даруют жизни или заимствуют у нее свою самую редкостную и самую драгоценную сущность. Некогда Европа знала секрет подобных празднеств, избранная Европа разумеется, Европа богатых, Европа «правящего класса», как говорила крошка Лисбет, чтобы поддразнить Иоганнеса. Он не спорил с ней. Но разве все праздники не являются прежде всего расточительством на потеху избранным? По самой сути своей оскорбительным выпадом против всеобщего несчастья? Что ни говори, а правящий класс Европы стал более бережливым или же более осмотрительным. Празднества с прежним размахом ныне редкое исключение, и проходят они втайне, подальше от народа, в кругу посвященных… Вот и приходится довольствоваться тем жалким подобием, какое являют собою пышные официальные сборища. Остальное дополняет воображение.
В комнату вошла женщина. Иоганнес встал ей навстречу. Он коснулся губами ее щеки, спросил, хорошо ли она спала. Свидетель этой сцены догадался бы, что исполненная уважения, чуть ли не благоговейная встреча тоже являет собою часть ритуала, который эти двое свято соблюдают многие годы; а если бы свидетель не знал, что они муж и жена, он вряд ли сразу пришел бы к такому выводу, столь обходительно они держались друг с другом, разговаривали. Пожалуй, он подумал бы, что это брат и сестра или, еще вернее, старые друзья и один из них приехал погостить на несколько дней к другому; их отношения казались слишком сдержанными для любовников и слишком предупредительными для супругов.
Он осведомился о ее планах на день: в котором часу она думает вернуться? Не забыла ли про сегодняшний концерт?.. Паула ответила, что не только не забыла, но намеренно перенесла урок, дабы иметь возможность вернуться немного пораньше и собраться не торопясь. Она заметила, что им надо в самое ближайшее время пригласить на обед друга, которому они обязаны местами в концерт.
— В какой-то степени это будет ярмо, но Хейнц и Грета всегда так милы с нами…
Паула произнесла слово «ярмо» по-французски. Она частенько прибегала к французскому языку, которым оба они прекрасно владели, особенно Паула — она давала частные уроки. Беседа по-французски доставляла им удовольствие по многим причинам, и прежде всего потому, что это выделяло их среди других: ведь в минувшие времена французский язык был языком европейской элиты.
— Там соберется весь свет, — сказал Иоганнес. — Мы повидаемся с Хильдебрандтами, Омтедами, короче — со всеми…
Горничная внесла поднос с чаем. Они учтиво ответили на ее «доброе утро». Еще слава богу, что у них обоих было много учеников, и учеников богатых, и это позволяло им держать прислугу, как держали прислугу в их детстве и в ее, и в его семьях. Иоганнес любил повторять, что горничная — их единственная роскошь, единственное, от чего они не могли бы отказаться с легкостью.
— Да, там соберется цвет общества, — произнесла Паула с легкой иронией, словно желая подчеркнуть — они-то оба выше всех этих буржуазных предрассудков.
Он разлил чай, намазал маслом тосты; не переставая смаковать этот неприхотливый утренний завтрак, смаковать неторопливо, как люди, которым даже мелочи повседневной жизни тоже доставляют или могут доставлять удовольствие, и нужно выкроить время понаслаждаться ими, они обсуждали свои планы на день, когда и сколько у кого уроков, когда, в зависимости от этого, выкроить время для второго завтрака, для покупок… Они любили порядок, размеренность… Свидетель, который, возможно, не сумел бы с первого взгляда сообразить, что эти мужчина и женщина — супруги, тем не менее почувствовал бы, что они счастливы вместе или, во всяком случае, что у них, наверное, достаточно мудрости и самообладания, достаточно взаимной привязанности, чтобы при своем скромном достатке жить в относительной гармонии. Их вид во время чаепития, их неторопливая беседа об обыденных делах невольно приводили на память буддийских монахов, для которых тайна созерцательной жизни состоит в том, чтобы всегда быть полностью, разумом и чувствами, поглощенными своим занятием, даже если они всего лишь едят миску рису.
Иоганнес развернул газету, которую, как и каждое утро, горничная принесла им вместе с завтраком. Он пробежал глазами первую полосу. На вопрос жены, что в мире нового, ответил, что по сравнению со вчерашним днем — никаких особенных новостей. Пылающие очаги на земном шаре пребывают в том же состоянии, пламя не усилилось и не угасло. Во Франции волна забастовок парализовала металлургическую промышленность. По всей видимости, придется решительно отказаться от Кипра, Израиля и Ливана как объектов для туризма. Здесь, в Германии, новый террористический акт. На сей раз в Лейпциге. Двое убитых и около пятнадцати раненых… Словом, вот так: ничего особенного. Итог, скорее вселяющий оптимизм: всего лишь несколько кровавых столкновений в разных концах света, только две по временам вспыхивающих войны, один государственный переворот в маленькой стране «третьего мира», примерно четыре революции, из которых одна одержала победу, а остальные зачахли в зародыше. Ничего такого уж неприятного. Опять отсрочка.
