Пять пар глаз проводили его до двери.

Бернар спустился на первый этаж и через застекленные задние двери вышел в сад. Он углубился в аллею. Был конец дня. Последние лучи солнца еще золотили осеннюю листву. Бернар вдруг почувствовал бесконечную усталость. Эта полудраматическая, полубурлескная сцена его вымотала. Кроме того, он был недоволен собой: он считал, что ему следовало держаться с большим высокомерием, с большим достоинством, не позволять себе зубоскальства… Вся эта кичливая жесткость никому не нужна… Он обогнул купу деревьев и увидел на каменной скамье мисс Хопкинс, воплощение одиночества и грусти. При его появлении она вздрогнула. Он поздоровался и спросил, не разрешит ли она ему сесть рядом. Да, конечно, она разрешает. Он сел. Помолчав немного, он сказал своей соседке суровым тоном, который можно было принять за подтрунивание:

— Я сейчас объявил им, что вы должны их покинуть, что я вас уволил. Но я умолчал, что немедленно снова найму вас, коль скоро вы выразите на то желание. Вы будете моей экономкой или секретаршей, в общем, кем пожелаете.

— Вы меня уволили? — переспросила она, не понимая, шутит он или нет.

— Да, но до Пасхи вы можете остаться. После Пасхи вам придется покинуть их, потому что у них не станет больше средств платить вам. Им придется серьезно экономить. А вам мы найдем место в другой семье в городе, это нетрудно. Или же, я повторяю, вы можете остаться у меня. — И так как она не ответила и вид у нее был немного опечаленный, он забеспокоился и с живостью спросил: — Вам жаль расставаться с ними?

Она несколько раз по-детски кивнула головой.

— Вы будете сожалеть о детях, я надеюсь? — спросил Бернар. — Ведь не о взрослых же!

— Нет, и о них тоже.

Она смотрела прямо перед собой. Озадаченный Бернар изучал ее профиль.

— Полно! — с пафосом воскликнул он. — Такая чувствительная и естественная молодая женщина, как вы, и к тому же не глупая, не может так уж дорожить этими паяцами!

Она подскочила, повернула к нему возмущенное лицо:

— Как вы осмеливаетесь называть ваших жену и детей паяцами? Это ужасно!

— Может, и ужасно. Но ужасно потому, что это правда, а совсем не потому, что я их так называю.

— Это не правда!.. Они очень милые.

— Славная моя Маргарет, я охотно соглашаюсь, что они были довольно милы с вами, хотя с этим можно было бы и поспорить. Если бы у вас был более опытный слух, вы бы услыхали за их любезностью привычную властность и снисходительность… Ну ладно, предположим, они и впрямь милые. Но не говорите мне, что вы верите в их искренность.

— Что вы хотите сказать?

— То, что сказал. Они лжецы. Все, кроме Гаэтана. Этот всего лишь простофиля, обломок другой эпохи… Но трое остальных!.. Когда-то они довольствовались тем, что плутовали со своим боженькой, это было серьезно только для них и еще, быть может, для бога, если его огорчают такие мелкие неприятности. Но перед остальным миром они хотя бы не скрывали своего нутра. С поднятой головой они заявляли, что они за привилегии, против равенства, за власть, которая им покровительствовала, против демократии, которая им угрожала. Таким образом, они оставались верными своего рода классовой истине, вы понимаете? Это был их способ оставаться честными. Но теперь они плутуют с самими собой и со всеми остальными, это неслыханно.

— Но почему вы утверждаете, что они плутуют? — запротестовала она.

— Потому что убежден в этом.

— Но люди меняются. Меняют свои взгляды.

— Конечно. Но они-то, я знаю, в душе не изменились. Я это знаю. Они лишь приспособились, избрали иную тактику, пытаясь убедить самих себя, что наконец-то постигли истину… Короче говоря, они лгут, и прежде всего лгут самим себе. Но добились они только того, что им никто уже не верит. Они просто-напросто плетут веревку, на которой их, возможно в скором времени повесят.

Она разглядывала его с немного испуганным видом.

— Вы жестокий человек, — сказала она.

— Нет же, бог мой! Я просто человек, который не выносит… всего этого.

— Чего — всего этого?

— Называйте это как хотите: лицемерием, комедией, блефом… Подобные вещи вызывают у меня ужас… Впрочем, не знаю, чего я так волнуюсь. Что за важность! «Все это», о чем мы говорим, всего лишь французский фольклор, Шалости Французского Буржуа конца века… Пусть они идут ко всем чертям. Может быть, они не столь уж опасны. По крайней мере я надеюсь на это. А если судить по моим племянникам Пьеру и Луи, подрастающее поколение не имеет с ними ничего общего, совсем не похоже на них, хотя разница в возрасте между ними всего какие-нибудь десять или двенадцать лет… Вы знаете Пьера и Луи? Потрясающие парни! Они, верно, утешат меня за все.

Они довольно долго молчали, как бы продолжая мысленно диалог, потом мисс Хопкинс повернулась к нему и робко спросила:

— А это правда, что вы никогда не любили их?

— Нет, почему же, вначале… Я продолжал бы любить их, если бы они этого заслуживали…

Она отважилась наградить его едва уловимой ласковой улыбкой.

— Должно быть, вы не очень старались, — проговорила она.

— Правильно, я не очень старался. И я первый же наказан, поверьте мне.

— Но разве поздно исправить?

— Да. Конец игре. Я уже почти старик.

— О нет! Вам до этого далеко!

Он с полусерьезным, полуигривым видом взял ее руку и поднес к своим губам. Казалось, ее ничуть не удивило это проявление дружеской галантности, которую он уже выказывал ей не раз. Слабые лучи солнца еще освещали верхушки деревьев.

— Что вы собираетесь делать, когда будет покончено со всеми формальностями? — спросила мисс Хопкинс. — Останетесь здесь?

— На несколько недель, чтобы на первых порах помочь Пьеру, а потом вернусь в Аргентину. У меня было весьма смутное намерение попутешествовать по Европе: посетить музеи, памятные места, все эти достопримечательности… А сейчас мне уже не хочется. Путешествовать вот так, ради удовольствия, совсем одному — теперь это меня пугает. Я боюсь этих праздных дней… Понимаете, когда я не работаю, я не знаю, куда себя девать. По существу, я всего лишь жалкий мужлан.

— Полно, Бернар, не говорите глупостей.

Они еще долго молчали, потом Бернар сказал вполголоса:

— Стало свежо. Вы простудитесь. Пора возвращаться.

Но оба они даже не шевельнулись. Прошла минута-другая, потом Бернар сказал все тем же мягким и дружеским голосом:

— Мне пришла в голову одна мысль: почему бы вам не отправиться со мной?

— Куда? — с удивлением и не без тревоги спросила она.

— Неважно куда. Почему бы нам не отправиться вместе в путешествие, которое я собирался совершить один? С вами мне будет веселее, я получу больше удовольствия. Что вы на это скажете?

Она ответила не сразу, видно, была в смятении. Наконец спросила:

— Вы говорите серьезно?

— Разумеется. Я был бы счастлив, если бы вы согласились составить мне компанию. Не отказывайтесь… Послушайте, хотите, поедем на вашу родину? Как там сейчас в Англии?

— Так себе…

— Тогда поедемте в Италию.

— Кажется, там еще хуже…

— Возможно, но дворцы все-таки на месте, насколько я понимаю, и картины, и небо… Затем мы посетили бы Австрию и Германию. И Прагу. Я всегда мечтал увидеть Прагу… Ну как, решено, едем? Отправляемся навестить старушку Европу? Или то, что от нее осталось?

Редко случалось, чтобы Иоганнес Клаус проснулся утром, не ощутив в первые минуты осадка от дурного сна. Сон этот был всегда один и тот же, и не требовалось больших усилий, чтобы растолковать его смысл. Иоганнес все знал наперед: эти душераздирающие картины запечатлелись в его памяти еще с войны, которую он подростком и юношей пережил вместе со своими близкими и миллионами соотечественников. Сон лишь вновь пробуждал в его душе ужас перед союзническими бомбардировками города, вызванное страхом нервное потрясение, чувство клаустрофобии, которое он испытывал, отсиживаясь долгими часами в убежищах и подвалах, атмосферу Апокалипсиса. С тех пор прошло тридцать лет. Город уже давно восстановлен и процветает. Страна возродилась из пепла, обрела былое могущество, разбогатела, достигла благосостояния, ничуть не уступающего благосостоянию победителей; она играет одну из важных ролей на политической арене; но в предутреннем сне Иоганнеса Германия, проклятая и мученическая, все еще продолжала умирать под руинами гигантского пожара. Иногда видения были более отчетливыми, хотя все-таки искажали реальность, то, что он знал или мог себе представить. Например, он никогда не видел близко самолетов, откуда падала смерть; один-единственный раз очень высоко в небе, в просвете меж темных туч, не более чем на две-три секунды промелькнула в сумерках эскадрилья бомбардировщиков — тесный клин черных птиц, к которым сходились разрывы снарядов противовоздушных батарей; но в сновидениях Иоганнеса самолеты летели гораздо ниже и вовсе не походили на обычные самолеты; и они обрушивались на него, словно засекли его одного, единственного среди всех жителей города; и ужас, который наводил на него сон, проистекал, пожалуй, не столько из-за угрозы неминуемой смерти, сколько из-за этого зловещего выбора, из-за сурового приговора, который выносили ему самолеты: «Мы ищем тебя, Иоганнес Клаус. Мы прилетели сюда из далекого далека для того, чтобы отыскать тебя в толпе, где ты мнишь себя надежно укрытым, и уничтожить». Итак, Иоганнес понимал, что посредством сна ему напоминает о себе какое-то живущее в нем существо, которое осознает свою вину и постоянно ждет кары. Но вину в чем? Разумеется, этого ему никогда не узнать. Однако после долгих размышлений Иоганнес пришел к выводу, что его непостижимая вина состоит, скорее всего, не в тех проступках, которые он якобы совершил или помог совершить в прошлом, что вина эта — нынешняя. Но что же было в его нынешней жизни такого, что могло бы дать повод осудить его с точки зрения морали?.. Ведь не несколько же легких тайных интрижек… Если пренебречь этими маленькими вольностями, а их к тому же можно было пересчитать по пальцам, жизнь Иоганнеса была полностью посвящена искусству, что в современном мире могло показаться анахронизмом. Жизнь уединенная и размеренная, откуда изгнаны всякая светская суета, всякое корыстолюбие и злоба. Привязанности здесь были постоянные, хотя, возможно, несколько сдержанные, и весьма немногочисленные; здесь не было места горячности, экзальтация допускалась лишь в утехах ума и в культе Прекрасного.