— Дорогая, — проговорил Перси, — посмотри: Гварди, подправленный кистью Магритта.

Он видел, как девушка пожала руку Нино. Подняла к нему свое улыбающееся и немного печальное личико. Потом с помощью молодого человека прыгнула в гондолу и прошла вперед, к носу, чтобы сесть там на подушку, положенную для нее гондольером…

«Какая странная девушка, — подумал Перси. — Такая странная! Почти непонятная. Больше мы ее, наверное, никогда не увидим. Значит, хотя бы временно, но надо оставить надежду высадиться на западном берегу. Бедный Нино. Сколько же времени еще продлится его безденежное и распутное холостяцкое житье? Бедная Лавиния. Неужели она и в самом деле вынуждена будет переселиться в скромные комнаты под крышей? И бедняга я сам, Перси, ведь мое положение год от года становится все тягостнее…» Он вздохнул. Гондола растаяла в тумане ночи вместе со своей пассажиркой, той, на которую возлагалось столько несбывшихся надежд. От канала тянуло сыростью, запахом тины и холодом. Они закрыли окно. Задернули занавеси.

— Ну что ж, хоть для одного человека визит Конни обернулся сказочной удачей: для старого Джузеппе!

Нино вошел в гостиную, которая теперь была погружена в полумрак.

— Если я правильно поняла твои слова, — сказала Лавиния, — тебе удача не улыбнулась?

Нино пожал плечами. Было непохоже, что он разочарован или хоть сколько-нибудь недоволен.

— О, знаешь, она очень славная девушка. Не в нашем духе, но все же очень славная.

— В каком смысле — не в нашем духе? — спросила Лавиния. — У нас что же, есть свой дух? Вот не подозревала!

Нино сел на кушетку рядом с Перси, непринужденно вытянул ноги.

— Она одержимая, — проговорил он без злобы и раздражения бесстрастным тоном, так обычно говорят, когда хотят дать оценку какому-нибудь факту, явлению, настолько очевидному, что и обсуждать тут нечего. — Я даже подумал, что она с приветом.

— С чем? — нетерпеливо переспросила Лавиния. — Я не владею, как ты, Нино, уличным жаргоном.

— Сумасшедшая, если тебе угодно. Мозги набекрень. Не в своем уме. Чокнутая. У меня мелькнула было мысль, что она находится под опекой. Теперь, правда, я так не думаю. Она одержимая, но не опасная.

— Одержимая? Чем же, великий боже? — воскликнул Перси.

— Ягнятки мои, пристегните ваши ремни, привяжитесь к креслам и наберите в легкие побольше воздуху… — Он сделал паузу и произнес предельно спокойным голосом: — Она хочет отдать все свое состояние бедным.

Наступило молчание. Нино поочередно оглядел мать и Перси, как бы оценивая произведенный эффект.

— Там, наверху, она сказала тебе, что хочет отдать свои деньги бедным? — переспросил Перси.

— Точно. Она выразила это другими словами, но желание ее именно таково.

— Но какого черта она выложила это тебе? Уж тебе-то она должна была рассказать такое в последнюю очередь! И что ей надобно от тебя?

— Ты не поверишь мне, — очень спокойно ответил Нино. — Она хотела, чтобы я ей помог.

— Чтобы ты ей помог? — вскричал Перси визгливым голосом и рывком вскочил. — Чтобы ты помог ей раздавать деньги бедным? Ты?

— Просто нелепица какая-то, — проговорила Лавиния. — Послушай, Нино, ну что ты несешь! Надеюсь, это шутка?

— Вовсе нет, мать. Чистая правда, ошеломляющая истина. Мисс Сарджент окончательно и бесповоротно решила отказаться от своего состояния в пользу обездоленных всей земли, и тогда, в Риме, бог знает почему, она вбила себе в голову, что именно я тот субъект, который может помочь ей в этом богоугодном деле… Одержимая, я вам говорю. Но славная девчонка, несмотря ни на что. В общем, очень симпатичная… Кстати, Перси, она лестно отозвалась о тебе. И о тебе тоже, мать… Словом, вот так-то… Тут мы попали пальцем в небо. Но какое это имеет значение!

Перси молчал. У него вдруг появилось ощущение, будто он отыскал наконец в хитросплетении линий лицо на загадочной картинке. Весь вечер, глядя на мисс Сарджент, он догадывался, что оно где-то здесь, оно лишь пока еще спутано с другими лицами — дурочки, снобки, разнузданной интеллектуалки, борца, эстетки, — порожденными его воображением и предназначенными специально для того, чтобы запутать его, помешать ему сразу найти то, что нужно. Почти весь вечер он томился каким-то беспокойством, словно домашний пес, почуявший постороннего, пусть даже не врага, несущего дому страшную угрозу, но все же существо совсем чуждое, которому здесь просто не место, которому нечего делать в этих стенах, которое может только стеснять всех. Тогда встревоженный пес лает, кружит по комнате, и хозяин извиняющимся тоном говорит гостю: «Не знаю, что с ним такое сегодня, он так возбужден…» Вот и Перси в присутствии мисс Сарджент окончательно потерял почву под ногами, городил глупость за глупостью, залпом выпаливая напыщенные фразы. Теперь лицо видится ясно, оно просто бросается в глаза, его даже можно назвать своим именем, очень простым, очень нелепым, очевидным, оно и возмущает, и заставляет внутренне кричать: «Это немыслимо! В наши дни таких вещей не бывает! Возможно, такое случалось в прежние времена, в далекие средние века, но не теперь, не в наши дни, и в особенности — не в Америке!»

— Что ты думаешь обо всем этом? — спросила Лавиния. — Ты веришь рассказу Нино, веришь в то, что эта девушка одержимая?

Вырванный из раздумий, Перси вздрогнул. Гостиная была окутана сумраком; он смутно видел перед собой Лавинию, очертания ее величественной фигуры.

— Думаю ли я, что… — начал он. — О нет! Мисс Сарджент не одержимая, Лавиния, она… — Он запнулся. Он понимал, что не может сказать то, что хочет; не может здесь, в этой гостиной, перед этой дамой и этим молодым человеком назвать своим именем спрятанное лицо, которое он только что с трудом отыскал. Не может сказать: «Она святая», потому что от этого взрывного слова, наверное, взлетел бы на воздух дворец Казелли, или просто потому, что Лавиния пожала бы плечами, ответив: «Не смешно, Перси». И была бы права. В конце XX века глупо или безумно говорить: «Она святая. Святая Франсуаза Ассизская. Или, вернее, святая Конни Питтсбургская…» А раз так, лучше не называть своим именем спрятанное лицо, лучше сказать что угодно другое — …просто эксцентричная особа! — закончил он, и голос его слегка дрогнул. — Ты же знаешь, там, в Америке, таких тьма. Как сто лет назад в Англии. Вспомни-ка этот старый денежный мешок из Техаса, миллионершу, которая все огромное состояние завещала своим собакам… И мисс Сарджент того же толка.

Мысленно он снова увидел гондолу, тающую в тумане, хрупкую, немного ссутулившуюся, закутанную в шаль фигурку, сидящую на носу, и почувствовал, как у него защемило сердце, словно он только что предал друга или ударил ребенка.

— Ладно, мне надо позвонить по телефону, я поднимусь наверх, — сказал Нино. — Вы меня извините?

Он направился к галерее. Лавиния тоже сказала, что ей необходимо заглянуть к себе в спальню. Перси остался один. Обычно, когда он пребывал в одиночестве, что с ним случалось, пожалуй, лишь у него дома в Лондоне, он обязательно что-нибудь делал: прибирал или читал, писал письма или подолгу разговаривал с друзьями по телефону, слушал музыку. Он почти всегда старался чем-нибудь занять себя, чтобы только не думать, не размышлять, ибо это всегда кончалось тем, что его охватывал страх. И здесь, в этой привычной ему гостиной, он тоже мог бы открыть книгу, альбом или повернуть ручку радиоприемника. Но он этого не сделал. Он сидел неподвижно в полутьме, и на лице его было совсем не свойственное ему выражение: это был совершенно другой человек, вдруг постаревший, бесконечно усталый, чем-то встревоженный и печальный. Потом он услышал шум шагов по плитам галереи, и мужской голос, громкий и звонкий, прозвучал с порога гостиной:

— Э-э, ну и мрак здесь! Чего вы сидите в темноте! Мне нужен свет, как можно больше света!

Нино зажег лампу, потом вторую, третью. Он включил также скрытый прожектор, который подсвечивал потолочную фреску. Несравненные олимпийские боги вынырнули из темноты, выставляя напоказ свои прекрасные белоснежные или смуглые тела под взлетающими тканями и прозрачными покрывалами; и в каждом из четырех углов мускулистый демиург, заранее смеясь удачной шутке, которую он собирается сыграть, готовился похитить смертного на потеху бессмертным. Перси сощурил глаза, встрепенулся, словно пробудившись ото сна. Нино стоял перед ним в том же безукоризненно свежем светло-коричневом костюме, в зеленом галстуке с бронзовым отливом. Вид у него был веселый и даже немного шаловливый.