Нино добродушно улыбнулся.
— И тут подворачиваюсь я, — вставил он.
— И тут уж моя вина, что я заставила вас подвернуться, — поправила она.
— Вина?
— Да… Вина перед самой собой. И перед вами. К чему говорить об этом? Вы не хуже моего знаете, что я ошиблась.
Дрогнувшие веки были единственным признаком смятения, которое породили в душе молодого человека эти слова. Итак, она сказала, что ошиблась… Но догадывается ли она, до какой степени она ошиблась? И если догадывается, то что думает о нем теперь? Однако во взгляде, обращенном в эту минуту к нему, не чувствовалось ни упрека, ни суровости: напротив, он излучал доброжелательность, почти нежность… Пожалуй, она ни о чем не подозревает. Да лучше и не пытаться разгадать эту загадку. Не все ли равно? Сейчас они расстанутся, и, вероятно, навсегда. Он не сердился на нее, ведь она не была нормальным человеком и, скорее всего, не отвечала за свои поступки. В конце концов, ее «ошибка» стоила ему всего лишь недели несбывшихся надежд и потерянного вечера. Не так уж страшно. Теперь ему хотелось только одного: как можно быстрее избавиться от мисс Сарджент. Но сердиться на нее — нет! Скорее он испытывал к ней сочувствие: подумать только, такой «вывих» при ее-то миллионах и миллионах долларов… Растерянная, что-то невнятно бормочущая, со скрещенными руками и вымаливающим снисхождения взглядом… Нет, он не причинит ей зла. На какой-то миг в нем вспыхнуло желание опрокинуть ее на кушетку именно за то, что она чокнутая и, может быть, слабоумная. Изнасиловать. Влепить несколько оплеух. Запугать. Увидеть ее слезы. И потом сделать покорной рабыней. За то, что она чокнутая и слабоумная… Эти мысли, вернее, картины пронеслись в его голове с быстротою молнии, как и — он сам не знал, с чего бы это? — пробежавшая по его телу дрожь, словно от знойного и опустошительного шквала, налетевшего из какого-то проклятого богом края. Но почти сразу же его желание исчезло. Нет, он не причинит ей никакого зла. Она так беззащитна. И все нещадно будут эксплуатировать ее.
— А вам не пришло в голову, — сказал он, — что, если даже вы пожертвуете все свое состояние, это будет лишь каплей воды в пустыне? Ну, пускай, чтобы доставить вам удовольствие, стаканом воды?
— Но разве стакан воды не поможет взрасти хоть одной травинке?.. О, Нино, умоляю вас, не лишайте меня мужества! Только не вы. Не лишайте меня мужества.
Нино ничего не ответил. Потом, неожиданно для себя самого, взял руку девушки и приник к ней губами. На сей раз это не было пустой галантностью.
Право, он и сам затруднился бы сказать, что на него нашло.
— Я не буду лишать вас мужества, — с улыбкой проговорил он и совсем другим тоном, словно желая положить конец разговору, добавил: — Здесь становится прохладно. Вы не хотите спуститься вниз?
Когда молодые люди вошли в гостиную, Перси бросил на них быстрый взгляд, буравящий насквозь, бесстыдный и грубый, как взгляд сутенера или содержательницы публичного дома. В облике мисс Сарджент не произошло никаких перемен. По этому признаку Перси заключил, что «наверху» ничего не произошло. Девушка поблагодарила хозяйку дома, сказала, как приятно ей было побывать здесь и какое удовольствие доставило ей знакомство…
«Нет, ничего не скажешь, ее манеры совершенно безукоризненны, — думал Перси, — но настолько провинциальны, настолько старомодны, что просто не верится, неужто эта молодая особа живет в современном мире. Какая девушка, какой юноша в наши дни так ведут себя, так разговаривают, знают эти формулы вежливости? Возможно, подобные молодые люди еще встречаются в отдаленных провинциальных замках Пруссии, Франции, Испании. Есть они, верно, и в Америке, в некоторых семьях методистов и квакеров, где детей воспитывают в старых традициях. Семья Сарджент из Питтсбурга, должно быть, входит в одну из этих пуританских сект, в которых высокое общественное положение и финансовое могущество не вступают в противоречие с моральными устоями даже самых непримиримых…» Перси был убежден, что за всю свою жизнь мисс Сарджент не произнесла ни одного грубого слова, и даже больше того — что она никогда не вела беседу ради праздной болтовни.
Когда они спускались по лестнице на нижний этаж, мисс Сарджент сказала Нино, что ему нет никакой надобности провожать ее до пансиона, ведь она не собирается возвращаться туда пешком: она возьмет гондолу… Гондолу того старого господина, который с утра до ночи поджидает одиноких туристов… Нино вскричал, что об этом невозможно даже помыслить: лодка слишком грязная, старый господин — тоже, да и сам путь слишком долог: придется не меньше двадцати минут кружить по лабиринтам пустынных каналов, Конни простудится, ведь она без пальто… И уж коли ей во что бы то ни стало хочется помочь бедняге, то это проще простого: можно дать ему три тысячи лир, вот и все. Мисс Сарджент возразила, что это совсем не одно и то же. Нельзя подавать милостыню. Ни в коем случае. Старый господин, безусловно, нуждается в деньгах, и он их получит; но больше всего он нуждается в вере в то, что еще способен заработать себе на жизнь своим трудом. Пусть сегодня вечером он вернется домой со словами: «Вот я заработал», а не со словами: «Вот мне подали…» Нино выразил сомнение, стоит ли ради этого в течение двадцати минут терпеть такие неудобства, да еще с риском схватить бронхит. Мисс Сарджент заверила его: да, это стоит гораздо большего… «Надо же, — думал Нино, — поднять столько шума из-за шестидесятилетнего гондольера, который, наверно, был бы немало удивлен, узнав, что юная туристка из Америки, да еще миллионерша, озабочена тем, как бы не унизить его достоинство. Небось он первый посмеялся бы над этим, — мысленно заключил Нино, — но раз уж Конни так держится за свои столь утонченные понятия о благотворительности, не следует противоречить ей, не правда ли?» К тому же он чувствовал, что при всей своей мягкости, своей скромности, тихом своем голоске она, по-видимому, особа решительная…
— Полноте, Нино, — сказала мисс Сарджент, — это не будет для меня большим испытанием, поверьте мне. Ничего со мной не случится. Американцы народ крепкий, они не подхватывают бронхит так просто…
— Я знаю, мне не удастся переубедить вас. Но тогда я хотя бы возьму у матери шаль, вы накинете ее на плечи. Подождите меня здесь, я сейчас вернусь. — И, не обращая внимания на возражения девушки, он, перепрыгивая через две ступеньки, взбежал по лестнице.
Стоя у окна, Лавиния и Перси наблюдали за отъездом мисс Сарджент. Темнело. Туман курился над каналом. На противоположном берегу уличный фонарь бросал широкое пятно желтого света, вырывая из темноты кусок мокрой стены, покрытой зеленоватыми пятнами плесени, почерневший, наклоненный над стоячей водой причальный столб, липкий от тины край набережной, засохшую кожуру апельсинов на мостовой. На фоне этой унылой декорации появились силуэты Нино и мисс Сарджент. На плечи девушки была накинута шаль, концы которой она, скрестив руки, придерживала у груди. Нино крикнул: «Гондола! Гондола!» — и хлопнул в ладоши. Звук его голоса прокатился от одной стены до другой, еще более явственно подчеркнув вечернюю тишину, пустынность квартала. Неподалеку послышался шум торопливо приближающихся шагов, затем в желтом круге фонарного света появился гондольер. Нино объяснил ему, чего от него хотят. Когда тот понял, что его позвали затем, чтобы отвезти барышню в Цаттере Санто Спирито, он несколько раз поклонился ей, бормоча: «Сейчас, сейчас, синьорина!» — и исчез в темноте, побежал за гондолой, пришвартованной неподалеку.
— Бедняга! — сказал Перси. — Сколько же дней ему не выпадало такой удачи?.. И можешь не сомневаться, малышка отвалит ему в пять или шесть раз больше, чем причитается…
Он был заворожен картиной, которая открывалась перед ним в десяти метрах внизу, на набережной. Туман все наползал и сгущался с каждой минутой. Мягкое шлепанье весел оповестило о приближении гондолы. Она медленно пересекла желтый круг света и остановилась перед мисс Сарджент.
