— Нельзя къ больной было взять. Вы бы шумѣть тамъ стали, а бабушкѣ спокойствіе нужно, поясняла Софья.

— Я бы не шумѣлъ. Тихо, тихо ходилъ бы на цыпочкахъ, вотъ какъ ты ходишь, сказалъ ребенокъ.

Онъ сильно смущалъ своимъ жалобнымъ тономъ, своими неожиданными вопросами добродушную женщину.

— Не говорите много, голубчикъ; докторъ не велѣлъ. Вотъ слушайте, что я буду разсказывать, тихо сказала она.

Она продолжала сказку:

— Угадала дѣвочка, что гуси-лебеди унесли ея братца, бросилась ихъ догонять. Бѣжала, бѣжала, стоитъ печка: «Печка, печка, скажи, куда гуси-лебеди полетѣли?» — «Съѣшь моего ржаного пирожка, скажу» — «О, у моего батюшки пшеничные не ѣдятся!»

Но мальчикъ уже не слушалъ сказки; ему не было никакого дѣла до этихъ гусей-лебедей, до этого унесеннаго ими мальчика; его мысль занималъ теперь другой мальчикъ, котораго никто не уносилъ изъ дома и котораго бросили сами родители; этотъ мальчикъ былъ онъ самъ; его дѣтская головка работала въ одномъ и томъ же направленіи, стараясь найдти отвѣты на свои собственные личные вопросы.

— А нашъ папа насъ любитъ? спросилъ онъ Софью.

— Какъ же ему не любить васъ, у него только вы съ Олей и есть, отвѣтила Софья, прерывая разсказъ.

— А ma tante тоже насъ любитъ? продолжалъ раслрашивать мальчикъ.

— Да, сами видите, какъ заботится о васъ, отвѣтила Софья.

— Пала любитъ и все бранился, ma tante любитъ и все ласкаетъ? въ глубокомъ раздумьи проговорилъ мальчикъ вопросительнымъ тономъ. — Какъ же это? спросилъ онъ уже совсѣмъ печально.

— Вы, вѣрно, шалили, вотъ онъ и бранилъ васъ, отвѣтила Софья, снова смущенная вопросомъ больного ребенка. — Кто шалитъ, того всегда бранятъ, хоть и любятъ. Кто шалитъ, тотъ дурной, а надо хорошимъ быть… Да вы не говорите, а то и я браниться стану, шутливо закончила она.

— А ты меня тоже любишь, Софочка? спросилъ онъ ласково.

— Очень люблю и потешу хочу, чтобы вы были здоровы. А здоровы вы будете, если не будете много говорить. Докторъ не велѣлъ говорить много. Вотъ и меня бранить станетъ, если узнаетъ, что вы много говорили… Слушайте лучше сказку.

Она опять продолжала прерванный разсказъ про гусей-лебедей, про то, какъ нашла ихъ дѣвочка, какъ отняла у нихъ братца, какъ привела его домой и какъ рады были старичокъ со старушкой, что ихъ сынокъ живъ и здоровъ остался. Мальчикъ стихъ и ей показалось, что онъ, отвернувшись отъ свѣта, начинаетъ дремать. Но вдругъ она услышала тихія, сдержанныя слезы. Быстро поднялась она съ кресла и подошла къ постели больного.

— Голубчикъ, что съ вами? тревожно спрашивала она, наклоняясь надъ нимъ.

— Ни папа, ни мама не любятъ, тихо шепталъ мальчикъ въ отвѣтъ ей.

Софья совсѣмъ растерялась и не знала, что дѣлать. Она и унимала его, и гладила его по головкѣ, и цѣловала, а въ душѣ ея были какіе то суевѣрные страхи, ей такъ и казалось, что ребенокъ сейчасъ умретъ, что онъ не жилецъ на этомъ свѣтѣ, такъ какъ на него «нашло просвѣтленіе». Съ давнихъ поръ бѣдная простая женщина наслышалась въ своемъ кругу о томъ, что люди передъ смертью прозрѣваютъ многое, чего они не понимали во всю жизнь, и теперь ей вспомнились всѣ эти разсказы. Не мало стоило ей труда унять слезы мальчика.

— Софочка, разскажи мнѣ опять про лягушку-царевну, тихо сказалъ ребенокъ, нѣсколько успокоенный ласками своей доброй сидѣлки.

Онъ больше всего любилъ эту сказку, слышанную имъ уже не разъ отъ Софьи. Въ этомъ разсказѣ онъ находилъ какую то особенную прелесть, что всегда удивляло Софью, не понимавшую, почему именно эту сказку заставляетъ ее повторять мальчикъ. Она присѣла къ нему на постель и, продолжая его ласкать, начала разсказъ:

— Жилъ былъ въ старые годы одинъ царь, а у него было три сына — всѣ на возрастѣ. Царь и говоритъ: «дѣти, сдѣлайте себѣ по самострѣлу и стрѣляйте: кто принесетъ стрѣлу, та и невѣста». Большой сынъ выстрѣлилъ — принесла стрѣлу княжеская дочь; средній выстрѣлилъ — принесла стрѣлу генеральская дочь; младшему же Ивану царевичу принесла стрѣлу изъ болота лягуша…

— Гадкая лягуша, Софочка? спросилъ мальчикъ.

— Гадкая, голубчикъ, гадкая, отвѣтила Софья. — Ну, вотъ тѣ братья и веселы и радостны стали, а Иванъ царевичъ призадумался, заплакалъ: «какъ я стану жить съ лягушой? Вѣкъ жить — не рѣку переплыть, не поле перейдти»! Поплакалъ, поплакалъ да нечего дѣлать — взялъ въ жены лягушу.

По лицу мальчика начала бродить какая то свѣтлая улыбка, точно ее вызывало сознаніе, что, не смотря на трагическое положеніе Ивана-царевича, все окончится счастливо и благополучно.

— Вотъ живутъ они, продолжала Софья, — царь захотѣлъ однажды посмотрѣть отъ невѣстокъ дары, которая изъ нихъ лучше мастерица. Отдалъ приказъ. Иванъ-царевичъ опять призадумался, плачетъ: «что у меня лягуша сдѣлаетъ! Всѣ смѣяться станутъ»! Лягуша же ползаетъ по полу, только квакаетъ: «ква-ква»! Какъ уснулъ Иванъ-царевичъ, она вышла на улицу, сбросила кожу, сдѣлалась красной дѣвицей и крикнула: «няньки-мамки, сдѣлайте то-то»! Няньки-мамки тотчасъ принесли рубашку самой лучшей работы. Она взяла ее, свернула и положила возлѣ Ивана-царевича, а сама опять обернулась лягушой, ползаетъ да квакаетъ: «ква-ква»! Понесъ Иванъ-царевичъ рубашку къ царю, царь принялъ ее, посмотрѣлъ: «Ну, вотъ это рубашка — въ Христовъ день надѣвать»! Средній братъ принесъ рубашку, царь сказалъ: «Только въ баню въ ней ходить»!

— А теперь, Софочка, есть лягушки-царевны? спросилъ полусоннымъ голосомъ ребенокъ.

Повидимому, онъ снова не слушалъ сказку и былъ поглощенъ своими думами.

— Нѣтъ, голубчикъ, теперь нѣтъ, отвѣтила Софья.

— А ma tante не лягушка-царевна? спросилъ мальчикъ.

— И что это вы, голубчикъ! проговорила Софья не безъ смущенія.

Мальчикъ улыбнулся кроткой дремотной улыбкой.

— Нѣтъ, пусть она будетъ лягушкой-царевной, проговорилъ онъ. — Та добрая, добрая…

Софья ровно ничего не понимала изъ того, что происходило въ дѣтской головкѣ.

— Ну, слушайте же, прервала его она и продолжала:

— Взялъ царь у большого сына рубашку и сказалъ: «Въ черной избѣ ее носить!» Разошлись царскія дѣти; двое то и судятъ между собою…

Софья взглянула на лицо мальчика: онъ закрылъ глазки и лежалъ неподвижно съ мягкою улыбкою на лицѣ.

— Судятъ между собою, продолжала она, понижая голосъ:- «Нѣтъ, видно, мы напрасно смѣялись надъ женой Ивана-царевича, она не лягушка, должно быть», уже совсѣмъ тихо и протяжно закончила Софья и смолкла.

Больной спалъ…

Она поднялась съ мѣста и на цыпочкахъ пошла къ лампѣ, чтобы еще убавить огонь. Въ эту минуту неслышно отворилась дверь и на порогѣ появилась неуклюжая фигура Олимпіады Платоновны.

— Тссъ! прошептала Софья, дѣлая знакъ рукою.

— Ну, что? шопотомъ спросила старуха-барыня.

— Уснулъ! также шопотомъ отвѣтила служанка. — Плакалъ сейчасъ!

— О чемъ? Хуже стало? тревожно спросила барыня.

— Богъ его знаетъ! Мысли у него такія! проговорила Софья.

— Какія мысли? спросила Олимпіада Платоновна.

— Говоритъ: «И папа, и мама не любятъ. Только ma tante да ты любите»…

Въ голосѣ Софьи слышались слезы. Старуха-барыня слушала молча, въ глубокомъ раздумья опустившись въ кресло.

— Папа, говоритъ, все бранился, мама уѣхала, не простившись. Никто, говоритъ, не приходилъ къ постелькѣ во время болѣзни, только ma tante да ты, Софочка, по ночамъ сидѣли. А самъ плачетъ, плачетъ, тихо такъ; жалобно, точно вся его душенька изнываетъ. И откуда у него эти мысли? Нашепталъ кто нибудь развѣ?.. Или… Господи, спаси его… ангелочка!.. передъ кончиной это просвѣтленіе бываетъ, станетъ человѣку все ясно, и кто его любилъ, и кто его обидѣлъ, и кто ему добра или зла желалъ…

Обѣ женщины были уже у постели больного: старуха тетка сидѣла на креслѣ, Софья стояла около нея, склонивъ къ ея уху свое лицо, чтобы имѣть возможность быть услышанной, даже говоря шопотомъ. Все ихъ вниманіе сосредоточено было на ребенкѣ, всѣ ихъ мысли вертѣлись около вопроса: «откуда у него явились такія мысли? Кто ихъ пробудилъ въ его головѣ? Когда онѣ зародились»? И ни та, ни другая не знали, что эти мысли зародили въ его головѣ онѣ сами, проводя у его постели, какъ и теперь, безсонныя ночи, почти боясь пошевельнуться, прислушиваясь къ его дыханію, всматриваясь въ его исхудалое личико.