— И по-дѣломъ имъ, по-дѣломъ! волновалась Олимпіада Платоновна. — Вора на вора сажаютъ, негодяя за негодяемъ къ дѣламъ приставляютъ, ну, все и развинчивается, все и расползается. Нѣтъ, вы людей умѣйте выбирать, вы волковъ въ овчарни не пускайте, тогда у васъ всѣ эти компаніи и пойдутъ хорошо!.. А они Ржевскихъ въ денежнымъ сундукамъ приставляютъ!.. Господи, и когда это кончится, когда кончится, — просто и ума не приложишь!

Иногда бесѣды касались и политическихъ вопросовъ.

— Ты вѣдь знавала короля Фердинанда Второго? спрашивала Олимпіада Платоновна такимъ тономъ, какъ будто Софья была близко знакома со всѣми европейскими вѣнценосцами.

— Какъ-же! тѣмъ же тономъ отвѣчала Софья. — Онъ къ намъ, когда мы въ Неаполѣ жили, съ визитомъ пріѣзжалъ, молодой еще совсѣмъ былъ…

— Ну да, да! Тогда еще столько надеждъ на него возлагали, говорила Олимпіада Платоновна. — Вотъ, говорили, финансы неаполитанскіе поправитъ, подниметъ силу государства. Ужь газеты трубили, трубили о его доблестяхъ! А теперь не сегодня, такъ завтра воевать со своими собственными подданными придется.

— Да что вы? удивлялась Софья. — И съ чего это?

— А продолжай идти тѣмъ путемъ, которымъ разъ пошелъ, говорила Олимпіада Платоновна. — А то онъ ошибку за ошибкой творитъ, свое-же дѣло портитъ, а въ Римѣ тѣмъ временемъ новый папа, — тамъ вѣдь теперь Пій IX папой назначенъ, — реформы разныя дѣлаетъ, ну, неаполитанцамъ и завидно, народъ живой, горячій. И какъ вѣдь не понять, что безъ уступокъ съ такимъ народомъ ничего не подѣлать, что головой своей только рискуетъ! Да впрочемъ, всѣ они, Бурбоны, упрямы, это ужь, вѣрно, фамильное: большіе носы, толщина да упрямство, вотъ и все, что имъ по наслѣдству достается. И помяни ты мое слово, когда нибудь кромѣ этого у нихъ ничего и не останется.

— Ну, за такимъ наслѣдствомъ, пожалуй, что и гнаться не стоитъ, смѣялась Софья.

Въ такихъ разговорахъ о директорахъ, губернаторахъ, министрахъ и короляхъ проводилось время, покуда приходилось пробавляться только газетными извѣстіями и бранить министровъ и королей, не имѣя причины журить знакомыхъ и родныхъ. Но, не щадя никого, осмѣивая и браня всѣхъ, эти двѣ женщины не щадили и самихъ себя. По крайней мѣрѣ, Олимпіада Платоновна стала извѣстна въ свѣтѣ именно съ того дня, когда она зло подшутила надъ собой. Ее въ давно былые дни ея молодости назначили фрейлиной къ одному изъ малыхъ дворовъ тѣхъ временъ; она представилась одной изъ высочайшихъ особъ и эта особа ласково замѣтила ей:

— Я надѣюсь теперь видѣть васъ чаще?

— А развѣ, ваше высочество, желаете въ своемъ дворцѣ устроить кунсткамеру? наивнымъ тономъ спросила тогда еще молодая Олимпіада Платоновна.

Это вызвало на лицахъ присутствующихъ невольныя улыбки.

— Я вотъ очень жалѣю, что меня, какъ дѣвушку, нельзя послать на конгресъ отъ лица Россіи, такъ же серьезно продолжала Олимпіада Платоновна.

— Для чего? спросили ее.

— Все бы хоть какое нибудь пугало было, а то теперь нашихъ уполномоченныхъ вовсе не боятся тамъ, замѣтила горбунья.

Этотъ разговоръ разнесся быстро по городу и за Олимпіадой Платоновной сразу утвердилась слава остроумной и смѣлой дѣвушки. Сперва ее знали съ этой стороны только въ ея тѣсномъ кружкѣ, теперь эти качества стали извѣстны всему большому свѣту. Къ Олимпіадѣ Платоновнѣ стали заглядывать все чаще и чаще высокопоставленныя лица, находя не только удовольствіе, но и поученіе въ ея меткихъ, ѣдкихъ и смѣлыхъ бесѣдахъ. Салонъ ея вдоваго отца, занимавшаго очень видный постъ въ администраціи государства, или, вѣрнѣе сказать, ея салонъ сталъ извѣстенъ въ Петербургѣ, а потомъ и заграницей, гдѣ довольно долго прожилъ старикъ, какъ одинъ изъ лучшихъ аристократическихъ салоновъ, гдѣ общество подъ вліяніемъ хозяйки смѣло и рѣзко обсуждало политическіе и общественные вопросы.

Безпощаднѣе всего относилась Олимпіада Платоновна къ своей «глупости», какъ она называла свою «доброту».

— Вѣдь всѣ знаютъ, что я зла, что я старая, сумасбродная дѣвка, говорила она своей наперсницѣ,- и все таки лѣзутъ ко мнѣ за помощью. А почему? Потому, что всѣ знаютъ, какая я эгоистка: мнѣ непріятно волновать себя отказами, потому я и исполняю всякія просьбы.

— Ну, ужь это вы клеплете на себя, вступалась Софья за свою госпожу. — Просто потому добро дѣлаете, что сердце у васъ доброе.

— И врешь, и врешь, Сонька! сердилась Олимпіада Платоновна. — Если бы у меня было сердце доброе — я ходила; бы отыскивать бѣдняковъ и раздавала бы имъ все. А я вотъ сижу и не подумаю помочь людямъ, если они сами не придутъ ко мнѣ за помощью.

— Да зачѣмъ же вамъ еще искать бѣдняковъ, если ихъ и такъ безъ числа лѣзетъ? возражала Софья. — И этимъ то всѣмъ средствъ нѣтъ помочь, себя урѣзаете во всемъ…

— А все же, если бы я добрая была, такъ ходила бы отыскивать самыхъ бѣдныхъ, спорила Олимпіада Платоновна. — А то я готова первому мошеннику помочь, только бы онъ отсталъ отъ меня и не безпокоилъ меня. Нѣтъ, помогаю я, чтобы только меня не безпокоили, чтобы себя отъ непріятности избавить, а то мнѣ и дѣла нѣтъ, что тамъ гдѣ то какой нибудь Сидоръ или Иванъ голодаетъ.

И каждый разъ, когда родные, знакомые или чужіе люди опустошали карманы Олимпіады Платоновны, она ворчала долго, по цѣлымъ недѣлямъ, браня себя за свою глупость, пророча себѣ въ будущемъ разоренье и долговое отдѣленіе, и какъ только являлись новые просители, отдавала опять все, что еще находилось въ ея карманѣ или въ карманѣ Софьи. Тѣмъ не менѣе сердилась на это она очень серьезно, такъ же серьезно, какъ и теперь, когда незванный и непрошенный явился къ ней сынъ ея покойной сестры Владиміръ Аркадьевичъ Хрюминъ.

— Ну, ну, одѣла? Все? Пойду браниться! говорила она, направляясь въ залъ изъ будуара. — Еще сейчасъ дѣти разревутся, увидавъ пугало! Тоже очень пріятно слышать ревъ при своемъ появленіи! Хоть бы предупредилъ ихъ, что ли, чтобы не боялись, а то, я думаю, и на это ума не хватило! ворчала она на ходу, ковыляя и путаясь въ своемъ шелковомъ платьѣ темнаго цвѣта съ пелеринкой, прикрывавшей горбъ.

— Ma tante! послышался при ея появленіи въ гостиной голосъ Владиміра Аркадьевича, уже уставшаго ждать выхода тетки.

— Здравствуй, здравствуй! скороговоркой проговорила она, подставляя ему къ губамъ сморщенную, длинную и крупную руку. — Не писалъ, не предупредилъ и пріѣхалъ! Очень, очень умно! Это твои дѣти?

— Да… Ольга, Евгеній, подойдите! обратился Владиміръ Аркадьевичъ къ дѣтямъ, застѣнчиво и пугливо пятившимся отъ уродливой старухи. — Поцѣлуйте у тетушки руку!

Дѣти не двигались съ мѣста. Неожиданныя событія послѣднихъ дней, желчныя выходки раздраженнаго отца и безъ того уже успѣли смутить и сбить ихъ съ толку, а тутъ еще къ довершенію всего они очутились лицомъ къ лицу съ невиданнымъ страшилищемъ. Они готовы были заплакать и пятились назадъ отъ тетки. Это не ускользнуло отъ вниманія Олимпіады Платоновны.

— Послѣ, послѣ! поспѣшно замахала она рукой. — Они, я думаю, голодны, такъ имъ не до цѣлованія рукъ!

Она позвонила. Вошелъ лакей.

— Сведи дѣтей въ столовую, скажи Софьѣ, чтобы дали имъ завтракать, сладкаго чего нибудь, сказала хозяйка. — Вели имъ идти! обратилась она къ племяннику.

— Ступайте, тамъ завтракъ готовъ вамъ, сказалъ Владиміръ Аркадьевичъ.

— А потомъ побѣгайте по саду, цвѣты тамъ есть, проговорила Олимпіада. Платоновна, стараясь какъ нибудь ободрить дѣтей.

Дѣти быстро пошли изъ комнаты: они были рады скрыться отъ страшной старухи, которую уже дѣвочка шопотомъ успѣла назвать брату: «бабой-ягой.» Первое впечатлѣніе, произведенное на нихъ теткой, было не въ ея пользу. Олимпіада Платоновна сознавала это и взволновалась еще болѣе.

— И что это ты, милый, не предупредилъ, ихъ, что они не должны боятся людей, какими бы пугалами гороховыми ни выглядѣли люди, раздражительно произнесла старуха, когда дѣти вышли. — Вѣдь теперь они ночью спать не будутъ отъ страха послѣ нашей пріятной встрѣчи. Родимчики еще, пожалуй, сдѣлаются!

— Ma tante, вы ошибаетесь, дѣтямъ вовсе нечего было пугаться, началъ любезнымъ тономъ Хрюминъ, но тетка перебила его.