— А что, Петръ Ивановичъ, неужели мнѣ всю жизнь придется такъ спасаться отъ людей, какъ въ Сансуси, какъ здѣсь?
— Да, пожалуй, что и такъ, если вы не примкнете къ другому кругу людей, если вздумаете вѣчно жить среди разныхъ Хрюминыхъ, Дикаго, съ одной стороны, и разныхъ Перцовыхъ, съ другой.
— Да, но вѣдь это та среда, съ которой сжилась ma tante…
— Олимпіада Платоновна доживаетъ свой вѣкъ, а вы начинаете жить. Вамъ нечего надѣяться жить такъ, какъ она. Вамъ надо забыть, что всѣ эти Дикаго, всѣ эти Хрюмины ваши родные. Вы имъ не ко двору. Въ ихъ кругу вы будете постоянно играть двусмысленную роль бѣднаго родственника, въ ихъ кругу вы вѣчно будете наталкиваться на вопросы о вашихъ фатерѣ и муттершѣ, а вамъ самое лучшее позабыть обо всемъ этомъ.
— Не такъ-то это легко сдѣлать, какъ говорить, вздыхалъ Евгеній и перемѣнялъ разговоръ или смолкалъ.
Порою, когда приносились газеты, онъ не безъ горечи замѣчалъ:
— Посмотримъ, нѣтъ-ли поучительнаго чтенія…
Петръ Ивановичъ зналъ, что называлъ Евгеній «поучительнымъ чтеніемъ», и сердито ворчалъ:
— Очень нужно всякую чепуху читать.
— Какъ-же не полюбопытствовать сыну, что пишутъ про его родителя, говорилъ Евгеній. — Вѣдь говорятъ, что младшіе должны идти по стопамъ старшихъ, ну, вотъ я и хочу знать, какъ papa совершалъ свои дѣянія…
Порой это бѣсило Петра Ивановича, которому казалось, что Евгеній начинаетъ немного рисоваться своими сердечными невзгодами, и онъ начиналъ говорить рѣзкости:
— Да что вы рисуетесь, что-ли, тѣмъ, что вѣчно толкуете о своемъ почтенномъ родителѣ? Ну, проворовался онъ, идетъ надъ нимъ слѣдствіе, да вамъ-то что до этого? Вы отрѣзанный ломоть. Вы его не знаете почти, любви особенной питать къ нему не можете, ну такъ нечего о немъ и думать! По меньше-бы вы на себя напускали этой блажи, такъ лучше-бы было. Сказали-бы разъ навсегда, что родитель вашъ для васъ умеръ и баста! А то точно съ больнымъ зубомъ съ нимъ носитесь: охаете, а вырвать его не хотите.
Евгеній грустно улыбался въ отвѣтъ на задоръ Петра Ивановича и смолкалъ. Онъ не возражалъ, не спорилъ и чего-то ждалъ, твердо увѣренный, что время покажетъ Петру Ивановичу, кто правъ. Но черезъ нѣсколько дней Петръ Ивановичъ съ негодованіемъ говорилъ ему:
— Это чортъ знаетъ что такое! Опять онъ пишетъ о деньгахъ. Откуда ему возьметъ Олимпіада Платоновна? Все перезаложено, вездѣ займы подѣланы, а онъ разливается въ слезныхъ просьбахъ, чтобы его спасли, что и тамъ, и тутъ подмазать нужно, что и тому, и другому заплатить нужно, что и погибнетъ-то онъ безъ помощи. Да и пропадай онъ пропадомъ, — ей то что за дѣло!..
— Да вы о комъ это говорите Петръ Ивановичъ? серьезно спрашивалъ Евгеній.
— Да о родителѣ вашемъ, рѣзко отвѣчалъ Петръ Ивановичъ.
— Да полноте вы толковать о немъ, вѣдь это больной зубъ: вырвали мы его, ну, и конецъ!
— Ну, чего вы ломаетесь-то, комедію-то играете, съ злобою чуть не кричалъ Петръ Ивановичъ.
Евгеній улыбался и качалъ головой.
— Нѣтъ, Петръ Ивановичъ, замѣчалъ онъ, — мы только ролями съ вами помѣнялись: теперь ужь не у васъ, а у меня «улыбующаяся» физіономія сдѣлалась. Помните, вы мнѣ говорили, что если тутъ бьютъ да тамъ порятъ, такъ по неволѣ, выплакавъ всѣ слезы, улыбаться станешь. Вотъ я и посмѣиваюсь… Ей Богу, голубчикъ, я хоть и моложе и васъ, и ma tante, а я яснѣе васъ понимаю, что мы живемъ наканунѣ какой-то бѣды… Вотъ мы убѣжали отъ людей, которые могли досаждать намъ толками объ отцѣ, но намъ стали приносить вѣсти о немъ газеты. Вы сказали мнѣ, что глупо носиться съ толками о немъ и что надо не читать газетныхъ извѣстій о немъ, но онъ началъ самъ писать о себѣ… Вы скажете, что не слѣдуетъ посылать ему денегъ… Но ma tante никогда не проститъ себѣ этого, если ей кто-нибудь скажетъ, что его могла спасти ея помощь и что онъ погибъ вслѣдствіе ея отказа. Я знаю хорошо ma tante… Да кромѣ того… Вы знаете, что онъ можетъ отплатить ей, взявъ у нея насъ…
— Ну, очень весело ему будетъ няньчиться съ вами!
— А вы хорошо знаете его характеръ?
— Чортъ знаетъ, что изъ всего этого выйдетъ! вмѣсто отвѣта восклицалъ Петръ Ивановичъ.
Дѣйствительно, трудно было сказать, что будетъ дальше. Съ тѣхъ поръ, какъ газетные кореспонденты впервые извѣстили о какихъ-то мошенничествахъ, произведенныхъ Хрюминымъ въ крутогорскомъ банкѣ, прошло не мало дней. Дѣло начало выясняться и роль Хрюмина въ крутогорскихъ банковскихъ мошенничествахъ начала принимать болѣе комическій, чѣмъ возмутительный характеръ. Хрюминъ, какъ его описывали кореспонденты, былъ только легкомысленнымъ кутилой, пустоголовымъ щеголемъ, неумѣлымъ дѣльцомъ, попавшимъ въ лапы болѣе умѣлыхъ и болѣе серьезныхъ мошенниковъ. Онъ былъ только жертвой этихъ людей. За нимъ ухаживали, онъ игралъ и видную роль въ Крутогорскѣ, онъ катался какъ сыръ въ маслѣ, не замѣчая, что ловкіе плуты дѣлаютъ ему всякія поблажки, чтобы имѣть возможность за кулисами обдѣлывать грязныя дѣла. Онъ занималъ въ банкѣ хорошее мѣсто и получалъ большое содержаніе, но все, чего отъ него требовали за это, заключалось въ одномъ: «будьте любезны, не вмѣшивайтесь въ дѣла и подписывайте бумаги, не вникая въ нихъ, не читая ихъ». Разсказывая о крутогорской исторіи, кореспонденты изощряли свое остроуміе надъ Хрюминымъ, замѣчая, что онъ знаетъ гораздо болѣе толку въ женскихъ туалетахъ, чѣмъ въ банковыхъ операціяхъ, что онъ и въ банкъ попалъ не вслѣдствіе знакомства съ биржей, а вслѣдствіе близкаго знакомства съ будуаромъ одной вліятельной барыни, что онъ былъ гораздо серьезнѣе занятъ завивкой своихъ волосъ и цвѣтомъ своего лица, чѣмъ состояніемъ банковскихъ счетовъ, что онъ удивительно храбро и надмѣнно умѣлъ играть въ обществѣ роль провинціальнаго льва, не понимая, вслѣдствіе своей недалекости, что онъ не больше не меньше, какъ мышенокъ, съ которымъ играютъ кровожадныя кошки. Судя по этимъ отзывамъ газетъ, можно было надѣяться, что на судѣ Хрюмину вынесутъ оправдательный приговоръ, разумѣется, при извѣстной ловкости адвоката, при извѣстныхъ закулисныхъ компромисахъ и сдѣлкахъ съ цѣлой шайкой людей, которымъ приходилось фигурировать на судѣ въ этомъ дѣлѣ. Повидимому, на это надѣялся и Хрюминъ. По крайней мѣрѣ, такъ писалъ онъ въ письмахъ къ Олимпіадѣ Платоновнѣ, прося ея помощи. Боже мой, что это были за письма! Въ нихъ были и униженныя мольбы, и желчныя жалобы на судьбу, и громкія фразы о томъ, что ему нужно оправданіе не для себя, а для дѣтей, на которыхъ онъ не можетъ, наложить пятна, которыхъ онъ хочетъ избавить отъ горькаго позора слыть дѣтьми мошенника. Олимпіада Платоновна не знала, что дѣлать: не отвѣчать на эти письма, отказывать на просьбы племянника, высказывать ему горькую правду? но какъ-же это сдѣлать: вѣдь онъ отецъ Евгенія и Ольги? его могутъ обвинить безъ ея помощи? онъ можетъ изъ злобы на нее потребовать къ себѣ дѣтей? Въ головѣ старухи былъ какой-то сумбуръ, какая-то путаница и она совсѣмъ терялась, не зная на что рѣшиться. И откуда взять денегъ для помощи? Продать тотъ клокъ земли, который она думала завѣщать Евгенію и Ольгѣ или своимъ бывшимъ крестьянамъ, смотря по тому, какъ сложатся обстоятельства? Да, другого исхода не было. А съ чѣмъ останутся дѣти, если она умретъ раньше, чѣмъ они встанутъ на ноги? Ради чего она лишитъ этой помощи своихъ бывшихъ крестьянъ? Она и раздражалась и падала духомъ. Ея и безъ того нѣсколько странный, сумасбродный характеръ сталъ еще болѣе неровнымъ. Она совѣтовалась и съ Софьей, и съ Петромъ Ивановичемъ и въ концѣ концовъ раздражительно замѣчала имъ: «ахъ, вы ровно ничего не понимаете!» Петръ Ивановичъ, знавшій все дѣло, призываемый княжною на совѣщанія, поддерживалъ ее въ настойчивомъ отклоненіи просьбъ Хрюмина о крупной помощи.
— Да не лѣзть-же вамъ въ самомъ дѣлѣ изъ за него въ петлю, говорилъ онъ, — Спасете мошенника отъ обвиненія, а отнимите средства или у дѣтей, или у мужиковъ.
— А какъ онъ потребуетъ дѣтей къ себѣ? возражала Олимпіада Платоновна. — Отъ него всего можно ждать.
— Ну, у васъ есть связи, отстоите дѣтей. Да и не потребуетъ онъ ихъ.
