Валеріанъ затянулся папиросой съ важнымъ видомъ взрослаго человѣка, прощающаго грѣхи слабыхъ ближнихъ.

— А она несчастная? съ недоумѣніемъ спросилъ Евгеній.

— Да, у papa другая семья есть. Впрочемъ, monsieur Michaud говоритъ, что maman сама виновата въ томъ, что papa бросилъ домъ.

— Такъ онъ и васъ бросилъ? вдругъ торопливо спросилъ Евгеній, точно обрадовавшись, что онъ нашелъ еще ребенка, брошеннаго отцемъ.

— Насъ? Нѣтъ, отвѣтилъ Валеріанъ. — Онъ только на разныхъ половинахъ теперь съ maman живетъ, а насъ — съ какой стати ему насъ бросать? Онъ у насъ веселый и балагуръ. Въ пансіонѣ намъ такія штуки про него разсказывали, что ой-ой-ой… Да и покойный нашъ братъ, разъ подкутивши, многое поразсказалъ про papa.

— Ахъ, я видѣлъ, какъ хоронили вашего брата, замѣтилъ Евгеній.

— Да его изъ-за одной камеліи убили, пояснилъ Валеріанъ.

— Убили? изъ-за камеліи? спросилъ Евгеній, недоумѣвая.

— Да. Дуэль изъ-за женщины у него вышла въ Парижѣ, сказалъ Валеріанъ, пуская дымъ къ потолку.

Втеченіи всего этого разговора Платонъ молчалъ. Онъ сидѣлъ, сгорбившись, въ креслѣ, какъ разъ противъ зеркала. Пососавъ немного папиросу, которая, повидимому, не приносила ему никакого удовольствія, онъ швырнулъ ее въ сторону и сталъ «строить рожп»: онъ бралъ себя за уши и оттягивалъ ихъ въ стороны, въ видѣ раскрытыхъ ставень, расширялъ руками вѣки или съуживалъ ихъ, растягивалъ пальцами ротъ, показывалъ себѣ языкъ, сморщивая при этомъ невообразимо лицо. Евгенія это безпокоило, непріятно дѣйствуя на его нервы.

— Что это онъ дѣлаетъ? тихо спросилъ онъ, наконецъ, Валеріана.

— Онъ у насъ шутъ гороховый, отвѣтилъ Валеріанъ небрежно. — Перестань, Платошка! Уродомъ останешься! строго сказалъ онъ брату.

Платонъ опять съежился и захихикалъ.

— Пожилъ-бы ты въ нашемъ домѣ, такъ и не то бы сталъ дѣлать, сказалъ Ватеріанъ Евгенію. — Отъ однѣхъ проповѣдей maman съума сойдти можно. И потребностей она никакихъ человѣческихъ не понимаетъ, какъ говоритъ monsieur Michaud. Ну, поневолѣ ей всѣ и лгутъ, всѣ ее и обманываютъ…

Въ эту минуту послышался стукъ въ двери и раздался голосъ гувернантки:

— Maman васъ зоветъ!

— Идемъ! отвѣтилъ Валеріанъ и торопливо направился къ письменному столу, стоявшему въ комнатѣ гувернера.

Онъ взялъ какую-то маленькую коробочку, вынулъ изъ нея бѣленькую лепешку и положилъ въ ротъ. Потомъ налилъ на руку изъ флакона духовъ и вытеръ губы.

— Платонъ, бери-же лепешки, а то табакомъ пахнуть будетъ, обратился онъ къ брату.- Maman не знаетъ, что мы куримъ. Тоже готова насъ до сихъ поръ въ коротенькихъ панталончикахъ à l'enfant водить! пояснилъ онъ Евгенію. — Это просто скучно!

Черезъ минуту они чинно и неторопливо въ обществѣ дѣвочекъ и гувернантки направились въ гостиную. Валеріанъ и Платонъ были неузнаваемы: это были скромные и приличные мальчики, привыкшіе говорить только тогда, когда ихъ спрашивали или когда имъ позволяли говорить.

— Ну что, видѣли театръ? спросила княгиня.- C'est amusant, n'est ce pas?.. Ты все разсмотрѣлъ? спросила она Евгенія. — Это стоитъ подробно разсмотрѣть. Интересный механизмъ.

— Да-съ… видѣлъ, отвѣтилъ Евгеній и покраснѣлъ.

Въ его головѣ промелькнуло сознаніе, что онъ лжетъ. Онъ лгалъ едва-ли не впервые въ жизни и ему было ужасно стыдно.

— Онъ у тебя немножко дикарь, сказала княгиня Олимпіадѣ Платоновнѣ. — Но мы его разовьемъ. Вотъ Богъ дастъ зимою попривыкнетъ къ дѣтямъ въ пансіонѣ. У насъ дѣтскіе балы бываютъ. Это пріучаетъ къ общественности, къ умѣнью держать себя въ гостиныхъ… А насчетъ пансіона я рѣшительно стою за училище Матросова. Онъ самъ былъ долго гувернеромъ у князя Мирскаго, у графа Долгополова, и потому знаетъ требованія нашего круга. Въ Лицей, въ Правовѣдѣніе Евгенія не легко пристроить, да ты и не хочешь отдавать его въ закрытое заведеніе, а всѣ эти гимназіи, нѣмецкія школы… Богъ знаетъ, съ кѣмъ придется сталкиваться мальчику, какихъ манеръ набраться и притомъ тамъ пренебрегаютъ новыми языками. Наконецъ, — княгиня заговорила совсѣмъ тихо, — для Евгенія связи важнѣе всего: его положеніе въ обществѣ слишкомъ шатко, двусмысленно, чтобы пренебрегать связями, а у Матросова онъ попадетъ въ среду дѣтей, которые въ будущемъ очень и очень пригодятся ему… Я сама имѣла это въ виду, отдавая туда своихъ дѣтей: Богъ знаетъ, что ждетъ и ихъ…

Олимпіада Платоновна поднялась съ мѣста, чтобы ѣхать. Дѣти стали церемонно прощаться, расшаркиваясь и присѣдая.

— Ну, что-же вы? сказала княгиня по-французски. — Обнимитесь!

Дѣти расцѣловались другъ съ другомъ.

— О, дѣтская дружба — это такое святое чувство, оставляющее слѣды въ душѣ навсегда, вздохнула въ искреннемъ умиленіи княгиня. — Она облагороживаетъ людскія сердца. Вотъ почему я придаю большое значеніе пансіонамъ, училищамъ…

Возвращаясь съ теткой домой въ каретѣ, Оля безъ умолку съ дѣтскимъ восторгомъ болтала о театрѣ маріонетокъ, о парижской куклѣ, которая и «глаза закрываетъ», и «говоритъ папа и мама». Евгеній упорно молчалъ, смотря безцѣльно въ окно кареты.

— Ну, а тебѣ театръ понравился? спросила у него Олимпіада Платоновна.

Евгеній покраснѣлъ и проговорилъ:

— Мы, ma tante, въ другой комнатѣ сидѣли.

— Такъ ты и не видалъ театра? спросила Олимпіада Платоновна.

— Да… нѣтъ… такъ мелькомъ видѣлъ, отвѣтилъ Евгеній, запинаясь.

Ему опять стало очень стыдно, что онъ не можетъ откровенно передать теткѣ своихъ впечатлѣній. Но какъ-же передавать ей свои впечатлѣнія? Разсказать все, что онъ слышалъ отъ мальчиковъ; передать, что они курили, что Платонъ смотритъ какимъ-то идіотомъ, что они крайне не нравятся ему, Евгенію… Но вѣдь это значитъ осуждать другихъ, наушничать на знакомыхъ, выдавать пріятелей, курящихъ тайкомъ отъ матери? Все это было совсѣмъ не въ правилахъ мальчугана, слышавшаго постоянно отъ тетки, отъ Софьи, отъ Петра Ивановича, отъ миссъ Ольдкопъ, что нѣтъ ничего хуже сплетенъ, страсти осуждать ближнихъ, вмѣшиваться въ чужія дѣла, наушничать. Сколько разъ осмѣивались или порицались при немъ эти пороки; сколько разъ при немъ обрывала Олимпіада Платоновна всякія попытки знакомыхъ къ сплетнѣ. Правда, сама Олимпіада Платоновна очень рѣзко отзывалась о людяхъ, очень часто негодовала на нихъ, но въ этихъ рѣзкихъ отзывахъ не было и тѣни стремленія къ сплетнѣ. Это Евгеній зналъ очень хорошо. Онъ самъ высказывалъ дома свои сужденія о людяхъ и его не бранили за это, не останавливали. Но теперь — теперь онъ понималъ, что все, что онъ можетъ сказать про Валеріана и Платона Дикаго, будетъ носить характеръ обличенія, открытія ихъ тайнъ, сплетни, и онъ молчалъ. Въ то-же время Евгенію было очень, тяжело быть впервые не откровеннымъ, имѣть тайны отъ тетки, съ которой до сихъ поръ онъ говорилъ обо всемъ, что приходило ему въ голову, что волновало его. Олимпіаду Платоновну немного удивило его смущеніе, его замѣшательство, но она приписала все его за стѣнчивости и непривычкѣ быть въ обществѣ дѣтей.

— Тебѣ надо быть развязнѣе, надо сблизиться съ новыми друзьями, ласково сказала она. — Они, кажется, такія выдержанныя дѣти…

Евгеній продолжалъ упорно молчать. Онъ ужасно боялся проговориться, возразить что-нибудь теткѣ, высказать болѣе, чѣмъ слѣдовало. Онъ чувствовалъ, что стоило ему проронить слово и съ его языка польется цѣлый потокъ разсказовъ о вынесенныхъ имъ изъ этого свиданія впечатлѣніяхъ. Его выручила Оля, продолжавшая неумолкаемо болтать о театрѣ, о куклѣ, о книгахъ съ картинками, «которыя движутся».

— Возьмешь за ниточку, ma tante, а онѣ и двигаются, и двигаются! восхищалась раскраснѣвшаяся отъ восхищенія дѣвочка. — И левъ въ клѣткѣ, и тигръ, и всѣ двигаются и вотъ такъ, вотъ такъ головами дѣлаютъ!

Оля показала, какъ звѣри дѣлаютъ головами.

При второй встрѣчѣ дѣтей въ квартирѣ Олимпіады Платоновны сыновья княгини Марьи Всеволодовны Дикаго обошлись съ Евгеніемъ, какъ съ старымъ товарищемъ. Валеріанъ сильно пожалъ и потрясъ его руку, какъ вполнѣ взрослый человѣкъ. Видно было, что оба брата Дикаго давно пріучены держать себя съ свѣтскою развязностью, не дичась, не сторонясь при встрѣчахъ съ своими сверстниками. Прохаживаясь по залѣ съ Евгеніемъ и болтая о чемъ попало, Валеріанъ Дикаго, между прочимъ, неожиданно спросилъ: