Съ этими же жалобами явился онъ и къ Олимпіадѣ Платоновнѣ.
Старуха была одна въ своемъ кабинетѣ, когда онъ вошелъ къ ней. Она сильно встревожилась, такъ какъ въ ея головѣ промелькнула мысль, не хочетъ ли онъ взять къ себѣ дѣтей. Она уже боялась разлуки съ ними. Ихъ въ это время не было дома и она была этому рада. Ей хотѣлось переговорить съ нимъ съ глаза на глазъ и во что бы то ни стало отстоять за собой право удержать дѣтей у себя навсегда. Ей казалось, что ей не совсѣмъ легко удастся это сдѣлать; она все еще считала племянника болѣе порядочнымъ человѣкомъ, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ: въ послѣдніе годы она такъ рѣдко видѣла его, такъ мало знала о его жизни; она все еще полагала, что въ немъ остались хоть кое какіе слѣды рыцарскаго благородства, дворянской чести, аристократической щепетильности, всего того, что прививали съ дѣтства каждому изъ членовъ ихъ фамиліи. Она приняла его въ своемъ кабинетѣ и приказала лакею отказывать всѣмъ, кто бы ни пріѣхалъ.
И племянникъ, и тетка обмѣнялись очень дружескими привѣтствіями при лакеѣ и почувствовали себя неловко въ первую минуту свиданія, оставшись одни. Они не знали, какъ начать разговоръ. Онъ боялся, что она скажетъ: «возьми своихъ дѣтей»! Она опасалась, что онъ заявитъ о необходимости помѣстить ихъ у себя.
— А вы нынче долго зажились въ деревнѣ, ma tante, замѣтилъ Владиміръ Аркадьевичъ, окончивъ долгую возню съ закуриваньемъ папиросы и нарушая неловкое молчаніе, наступившее въ комнатѣ, какъ только вышелъ лакей. — я заѣзжалъ нѣсколько разъ справляться о вашемъ пріѣздѣ…
— Отдохнуть хотѣлось подольше, отвѣтила тетка. — Не по лѣтамъ мнѣ эта столичная суета: визиты да рауты, толки да сплетни, все это чѣмъ дальше отъ насъ, тѣмъ лучше. Я бы, пожалуй, и всю зиму готова прожить въ деревнѣ да нельзя, къ несчастію; тоже разныя обязанности есть; все толчешь здѣсь воду, а кажется, что и дѣло дѣлаешь…
— Да, признаюсь вамъ, и я радъ бы бѣжать, куда глаза глядятъ, изъ этого омута, вздохнулъ племянникъ.
— Ну, тебѣ то еще рано въ анахореты записываться, проговорила старуха, — У тебя служба, общественная дѣятельность…
— Ахъ, ma tante, каково все это достается! сказалъ онъ. — Иногда голова кругомъ идетъ отъ всего того, что видишь, что слышишь.
У него опять не курилась папироса; онъ опять возился съ зажиганіемъ спички. Наконецъ, папироса закурилась и приходилось снова говорить. Онъ вздохнулъ и проговорилъ, понизивъ голосъ:
— Вы, конечно, слышали, въ какомъ положеніи я нахожусь?
— Нѣтъ, я еще никого не видала, отвѣтила тетка и въ ея головѣ промелькнула испугавшая ее мысль: не пришла ли къ нему обратно жена? отъ этой женщины всего можно ждать. — А что? спросила старуха.
Онъ безнадежно махнулъ рукою.
— Тяжело и говорить! сказалъ онъ мрачно. — Вся жизнь, все будущее, всѣ мечты, все, все скомкано, растоптано, забрызгано грязью!.. Вы уже знаете, что моя жена ушла, что я остался безъ семьи, безъ домашняго очага, заговорилъ онъ съ пафосомъ. — Но этого мало. Эта женщина потащила по грязи мое имя. Она сдѣлалась — passez moi le mot — настоящей кокоткой, падшей женщиной, площадной развратницей. Я слышу скандальезные толки о ней въ каждомъ кружкѣ молодежи, я вижу ее съ отъявленными развратниками въ театрахъ, я стыжусь смотрѣть на кого нибудь изъ членовъ нашей jeunesse dorée, боясь замѣтить на его лицѣ усмѣшку, говорящую мнѣ: «а я вчера кутилъ съ твоею женою, съ матерью твоихъ дѣтей.»
Онъ всталъ со стула, бросилъ въ каминъ смятую между пальцами папиросу и прошелся по комнатѣ, какъ ходятъ по сценѣ въ минуты душевнаго волненія первые любовники во французскихъ мелодрамахъ.
— Но этого мало, продолжалъ онъ, спустя минуту. — Она не ограничивается тѣмъ, что въ списокъ модныхъ кокотокъ ею внесено имя Хрюминой, нѣтъ, она бравируетъ, она дразнитъ меня, разсказывая про меня небылицы. Я деспотъ, я тиранъ, я бѣшеный человѣкъ… О, все это еще ничего, все это сносно! Но она во что бы то ни стало хочетъ пригвоздить меня къ позорному столбу и говоритъ, что я нищій, старающійся скрыть свою нищету подъ мишурою, что я и разошелся съ нею изъ за того, что она не хотѣла продаваться для моихъ выгодъ, что я смѣшонъ и жалокъ въ своемъ стремленіи казаться богатымъ, а не нищимъ… Вѣдь это точно смѣшно, когда говорятъ про человѣка нашего круга, что онъ самъ подчищаетъ резинкою свои перчатки, чтобы онѣ казались свѣжими! Какъ не смѣяться надъ человѣкомъ, стоящимъ въ моемъ положеніи, когда слышишь, что онъ питается калачами и булками, чтобы имѣть возможность взять кресло въ первомъ ряду въ бенефисный спектакль во французскомъ театрѣ? А какъ взглянутъ люди на человѣка, про котораго разсказываетъ жена, что онъ оставляетъ жену и дѣтей безъ куска хлѣба, считая необходимымъ проѣхаться на рысакѣ по Невскому проспекту?.. Это все ложь, это все клевета, но это смѣшно, это пикантно и это повторяютъ всѣ!..
Онъ замолчалъ, подавленный волненіемъ, прошелся еще по комнатѣ и началъ снова:
— Но они говорятъ, а я долженъ молчать. Если бы я сталъ оскорбляться каждымъ обиднымъ намекомъ, каждымъ насмѣшливымъ взглядомъ, то мнѣ пришлось бы стрѣляться со всѣми людьми моего круга, со всей этой шайкой молодыхъ и старыхъ развратниковъ, ставшихъ на сторону этой женщины… Это травля, травля на смерть!.. Конечно, я понимаю, что они имѣютъ право смѣяться надо мной, я самъ на ихъ мѣотѣ первый смѣялся бы, слыша про кого нибудь подобные разсказы. Но правы они или не правы, мнѣ отъ этого не легче, я сдѣлался сказкой города, одни смотрятъ на меня съ сожалѣніемъ, другіе съ злорадствомъ, третьи съ явной насмѣшкой. Вы понимаете, что это невыносимо! Ну да, я, дѣйствительно, бѣденъ, бѣднѣе, можетъ быть, чѣмъ думаютъ, потому что у меня есть долги; я, дѣйствительно, всегда старался скрыть свою бѣдность, старался жить шире, чѣмъ позволяли мои средства. Но развѣ я въ этомъ виноватъ? Я жилъ и живу въ томъ кругу, гдѣ бѣдность не порокъ, а хуже порока, гдѣ передъ ней просто закрыты двери…
Онъ жаловался малодушно, капризно, плаксиво, какъ обиженный мальчишка, и былъ жалокъ. Искреннее чувство и театральная рисовка, желчная злоба и манерное кривлянье, все это смѣшивалось вмѣстѣ въ его жалобахъ на судьбу. Старуха-тетка слушала его молча, не прерывая его жалобъ, и онъ казался ей все болѣе и болѣе мелочнымъ человѣкомъ, тряпичной душонкой, неспособной даже на самую ничтожную борьбу. Только теперь она видѣла его именно такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, не замаскированнымъ ходячими свѣтскими фразами, приличными манерами, банальною болтовнею о театрахъ, рысакахъ и политикѣ. Онъ говорилъ о своихъ тайныхъ язвахъ и она понимала всю гнусность, всю позорность тѣхъ причинъ, вслѣдствіе которыхъ явились эти язвы. Ей было и больно, и обидно. Вѣдь это былъ сынъ ея сестры; когда-то она горячо любила его, возлагала на него надежды.
— И хуже всего то, что я даже не могу бороться съ этой женщиной, не могу заставить ее замолчать, продолжалъ онъ. — Замарать ее, очернить въ глазахъ ея знакомыхъ?.. Да развѣ это можно, когда она и безъ того грязнѣе грязи? Добиться полнаго развода съ ней — это тоже у насъ невозможно. У меня на это вообще нѣтъ средствъ. Наконецъ, чтобы развестись съ женщиной, которая вовсе не чувствуетъ въ этомъ необходимости, которая не приметъ во всякомъ случаѣ добровольно вины на себя, — для этого нужно имѣть десятки тысячъ. Правда, у меня есть права мужа, я могу ее потребовать къ себѣ, заставить ее жить со мною и съ дѣтьми. Этимъ средствомъ…
— Полно, полно, какіе вы отецъ и мать своимъ дѣтямъ! горячо перебила его Олимпіада Платоновна. — Вы ихъ только погубить можете, а не воспитать!
Онъ что то хотѣлъ сказать, но она продолжала:
— Нѣтъ, у тебя только одинъ исходъ остался: тебѣ надо порвать со всѣмъ своимъ прошлымъ, тебѣ надо перейдти на службу куда нибудь въ провинцію, гдѣ тебя не знаютъ, гдѣ не знаютъ твоей исторіи. Уѣдешь ты отсюда, здѣсь перестанутъ говорить о тебѣ, забудутъ тебя. Въ провинціи ты можешь получить приличное мѣсто, жить шире, вращаться въ кругу, гдѣ никто не намекнетъ тебѣ о твоей женѣ, такъ какъ ее тамъ не знаютъ.
